Потому что если такой бедняга не очнется и сам все про себя не расскажет, то шансов, что его найдут и опознают, не так уж много. Тут главное, чтобы родные сразу забили тревогу. А такое происходит далеко не всегда. Человек может быть одиноким, находиться в отпуске, командировке, или он может быть представителем той социальной среды, где отправиться в камеру на пятнадцать суток — дело обыденное и привычное.

Правда, есть и бюро несчастных случаев, и всякие другие организации, включая милицию, но я ни разу не видел, чтобы по поводу неизвестных начиналась суета. Лежит себе и лежит, а помер — ну что тут поделаешь. Да чего уж там говорить про неизвестных, когда я за столько лет лишь однажды видел настоящие следственные действия. Тогда в реанимацию приехала целая группа: фотограф, эксперт-криминалист и следователь. Они задавали нам вопросы, фотографировали, записывали, делали смывы, соскобы с тела, отстригали волосы с различных участков. И все потому, что тот, кого сбила машина и, не остановившись, растворилась в ночи, был переводчиком «Интуриста». А у «Интуриста» кураторы известно кто.

А что касается простых смертных, тут никто никакого рвения не проявлял. Обычно все ограничивалось выдачей справки, что такой-то гражданин лежит в больнице с серьезным диагнозом и допросить его нет никакой возможности в связи с его общим тяжелым состоянием. Причем справку эту следователи получали почти всегда в коридоре. Я даже не помню, чтобы хоть раз кто-то из них попросил взглянуть на пострадавшего. Пусть и ради любопытства. Может, там, в палате, и в помине нет никакого стреляного, резаного, повешенного.

Удивляло и то, что никто не интересовался вещами неизвестных. Всякими бумажками в карманах, ключами, билетами на транспорт. А ведь в кино все время показывали, как буквально по трамвайному билету раскрывались невероятно запутанные преступления. Как-то раз привезли мужика с записной книжкой в кармане, а в ней сотни телефонов, и никому до этого нет дела.

Тогда я вечером взял и стал названивать по всем этим номерам, по взглядам коллег ясно понимая, что они принимают меня за малахольного. Но зато где-то на десятой попытке я дозвонился до человека, который сразу понял, о ком идет речь, и мы вместе разыскали его жену. Сразу стало спокойнее.

Однажды привезли к нам в реанимацию шизофреника. Дело было в начале весны, когда у таких больных расщепление сознания напоминает термоядерную реакцию. В том смысле, что все происходит бурно и непредсказуемо. Нашему пациенту пришла мысль не затягивать лечебный процесс, а исцелиться за мгновение, которое свистит, как пуля у виска. Вот он взял и шарахнул месячную дозу галоперидола разом. Хорошо, что это тут же заметили родственники. Поэтому он поступил вовремя, хоть и в коме, но зато без остановки дыхания. Мы его за пару суток привели в порядок, еще день потребовался для согласования перевода в специализированный стационар, то есть в психушку. И к вечеру третьего дня приехала перевозка с фельдшерицей, наша сестра-хозяйка сгоняла на склад, принесла вещи этого шизофреника-новатора, в которые тот стал неспешно облачаться.

Это был первый и последний случай на моей памяти, когда реанимационный больной посреди блока натягивал на себя брюки, рубаху, свитер, наматывал шарф, застегивал пальто. Я стоял рядом и контролировал каждое его движение, мало ли что. Хотя мужик при желании мог бы убить меня одним щелчком. Он бы здоровенным, высоченным, чем-то напоминал бегемота своей огромной неспешностью и все время бормотал себе под нос. Очевидно, одно его сокровенное «я» постоянно выясняло отношения с другим.

В этот момент доктор Короткова сдавала смену доктору Климкиной, которая вышла в ночь.

— А этот неизвестный как позавчера поступил в коме, так до сих пор в ней и пребывает, — показав на четвертую койку и лежащего на ней пациента, сообщила Короткова. — Сначала нейрохирурги решили, что там субдуральная гематома, думали уже брать на трепанацию, видишь, даже голову обрить успели. А теперь считают, что здесь ушиб мозга, так что будем консервативно вести.

А голову ему как раз я позавчера обрил. Я столько народу здесь под ноль обкатал — и не сосчитать. Половинкой лезвия «Нева» на зажиме. Просто каким-то севильским цирюльником иногда себя ощущаю.

Тем временем я решил помочь одеться огромному бегемоту-шизофренику, а то ему никак не удавалось застегнуть верхнюю пуговицу пальто, которая все выскальзывала из его толстых, как сардельки, пальцев. И, сделав полшага по направлению к нему, я вдруг услышал, что же он бормочет.

— Да почему сразу неизвестный, очень даже известный, это Тишков Сергей Палыч, мы с ним в одном цеху, почитай, лет тридцать на «Серпе и Молоте». Наши станки рядышком стоят, и в профилакторий вместе на Пахру ездили, да и живем в одном доме.

Ничего себе! Правда, мало ли что может сказать человек, которого увозят в психушку. С другой стороны, а вдруг и правда, чем черт не шутит! Жестами и мимикой я просигналил Коротковой и Климкиной.

Они приблизились и с интересом послушали.

— Просто сейчас постригся Сергей Палыч, вот его и не узнать. А так он под «полечку» любит, а я под «полубокс». Мы все время в одну парикмахерскую ходим, на Красном Маяке.

— Подождите! Вы что, — не выдержала Климкина, — и правда его знаете?