— Как тут у нас дела?

За одно это снисходительное «у нас» можно было с ходу получить в пятак или быть посланным на хер. Так мог спросить в лучшем случае Елисей Борисович, но уж не какой-то там аспирант. Тем более у Петровского. Но Константин Станиславович был тишайшим человеком и стал подробно рассказывать Максу о ходе операции. Я скрипел зубами и вязал узлы.

Макс, не дослушав, перебил:

— Камень-то где?

Петровский показал глазами на операционный столик, где на краю, завернутый в салфетку, лежал камень. Грищенко моментально, как хищная птица, схватил салфетку и, семеня короткими толстыми ножками, почесал на выход.

— Макс! — крикнул я ему в спину, и, несмотря на маску, получилось даже громче, чем нужно. — Положи, где взял!

Тот немного дернул головой и лишь прибавил ходу. Через секунду хлопнула дверь.

— Не отвлекаемся! — спокойно произнес Петровский. — Шьем!

— Леха! Тут такое представление было! — сообщил мне во время перекура Херсонский. — Не успели вы с Петровским в операционную зайти, как целый табор родственников этой Наны набежал, человек десять! Похоже, их Грищенко сам вызвал. Столпились у операционной, молятся, перешептываются. Через какое-то время Макс появляется, они все к нему бросились, а он им с важным видом объявляет: «Не волнуйтесь, все будет нормально, сейчас меня вызвали на самый сложный этап операции — извлечение камня!» А они давай его крестить, причитать! Он серьезное лицо сделал и в операционную отправился, через полчаса выходит, камень на ладони держит, улыбается! Тут эти грузины как завопят, заплачут, некоторые на колени упали и ну ему руки целовать!

Да. Красиво разводит, нечего сказать. Значит, он еще полчаса в предбаннике торчал, как в засаде, имитировал для родственников кипучую деятельность. Вот только забирать камень и предъявлять родне — перебор. И пользоваться тем, что Петровский рыла за это не начистит и промолчит, — свинство вдвойне.

Потому что камень из почки, как, впрочем, и любое инородное тело, — трофей того, кто оперирует. И показывать его родственникам и больному лишь он и имеет право. Ладно, пусть Грищенко тех, с кого дерет деньги, не лечит, даже в палату не заходит, торчит у себя в аспирантской, зато перед выпиской всегда появляется. Но это уже слишком. Этого нельзя так оставлять.

Я его отловил на следующий день у крыльца, шел на консультацию, а тут как раз Грищенко. Он, кряхтя, вылезал из новой «девятки», которую приобрел лишь недавно. Между аптекарем Коганом и бухгалтером Саакяном.

— Макс, спросить тебя хотел, — остановил я его жестом, — а у Маленкова ты бы так же камень со столика забрал?

Петрович за такое затолкал бы ему этот камень через уретру до самых гланд.

— А тебе не все равно? — с блатной интонацией запел Макс своим фальцетом. — Хочешь, чтобы лавэ шуршало? Так кто тебе не дает? Москва большая! Иди, шустри!

— Мне, Грищенко, довелось на кладбище работать, — взяв его за пуговицу, сказал я. — Рассказать, как там с такими крысенышами шустрыми поступают? Их бутербродом хоронят. Знаешь, что такое бутерброд? Это когда могилку с ночи готовят, делают чуть поглубже и на дно дохлого крысеныша укладывают, земелькой присыпают. А уже с утра сверху гроб со вторым покойником. Тут, конечно, не кладбище, но крыс нигде не жалуют. Ты это запомни.

Он сразу стал маленьким, даже худеньким, и так молча, бочком-бочком в дверь прошмыгнул. Показалось, что и воздух испортил. Действительно, шустрый парень, далеко пойдет. Не удивлюсь, если лет через пятнадцать большой пост занимать будет.

А на кладбище я и правда работал.

Нет, сначала я и не думал ни о каком кладбище. Я пошел работать в театральный журнал. Сразу после Нового года встретил Гришку Милославского у метро, он мне и предложил.

С самим Гришкой мы познакомились в Театре на Таганке, причем не на спектакле, а на собрании. Шла весна восемьдесят девятого, самый разгар горбачевской перестройки. Уже погромыхивало на окраинах, уже случился Сумгаит, но, опьяненный книгами, надеждой и воздухом свободы, народ поверил, что наконец-то он сам может творить историю. И к объявленному Съезду народных депутатов подошел ответственно и неравнодушно, чего власти, как оказалось, совсем не ожидали.

Вот и в театр на Таганке тогда, в конце апреля, набилось народу и не сосчитать. Выдвигали кандидатов в депутаты от Пролетарского района. На одном кресле сидело по два человека, народ теснился в проходах, в двери напирала толпа. Подавляющее большинство хотело видеть депутатами людей известных, но не запятнавших себя неблаговидными делами. Поэтому, если предлагался кандидат из прихвостней режима, такого тут же освистывали и захлопывали. Какой-то сильно помятый мужик вперся на сцену и всю дорогу бубнил: «Нету у меня никакой программы, я простой, беспартийный рабочий. Но если вы мне покажете среди остальных кандидатов простого, беспартийного рабочего, я тут же возьму самоотвод!» Из зала свистели: «Слезай, надоел!» А он упрямо повторял: «Не слезу, пока вы мне не покажете такого же простого и беспартийного!»

Часа через три сошлись на пяти громких фамилиях от Глеба Якунина до Андрея Нуйкина и стали расходиться. И когда в зале оставалось уже немного народу, я заметил худенького паренька, с каким-то неподдельным интересом, можно сказать с изумлением, наблюдавшего за несколькими активистами из общества «Память». Тех было всего человек пять-шесть, серьезные бородатые мужики в черном, и с ними женщина с явными признаками базедовой болезни.

Женщина, прижав кулачки к груди, вещала, подвизгивая к концу каждой фразы: