— Здорово, зять! Христос воскресе!

— Воистину воскресе!

Целоваться мы постеснялись и просто обменялись рукопожатием. Николай Антонович оглянулся вокруг:

— Это сколько ж народу! Не припомню такого!

Только я собрался развить эту тему, как тут подгребли Слюнявый с Дыней, оба уже на ногах еле стоят, и давай тестя обрабатывать:

— Хозяин, сегодня все по особому тарифу! Сам понимаешь, праздник!

Я им минут пять втолковывал, что это мой родственник, мы с ним просто разговариваем, никаких заказов он не делает, но, видно, до них слова доходили с трудом. Тут появился из будки Серега, шуганул обоих.

Тесть с осуждением поглядел им вслед:

— Это ж надо! С утра лыка не вяжут! Зять, ты смотри не бражничай с ними! По рожам видно — алкашня, ханыги!

Я горячо заверил Николая Антоновича, что он зря за меня беспокоится. Тот вроде бы поверил, но, когда мы прощались, с некоторым сомнением посмотрел и снова предупредил:

— Запомни, зять, последнее дело напиваться в хлам, да еще на Пасху!

Сам Николай Антонович был трезвенником.

А через час вдруг заявилась Танька Богданкина. Надо же, а я думал, не приедет.

Дело в том, что пару недель назад я забежал в реанимацию. Я хоть и уволился из Семерки, но с пятого курса стал выходить туда на ночные дежурства в урологию. Оперировать и вообще учиться всяким премудростям. А в реанимацию наведывался покурить, поболтать, погонять чаи. И вдруг в разговоре, неожиданно для самого себя, я протрепался про свою халтуру на кладбище.

— Так ты что, — спросила тут Танька Богданкина, — на Щербинском кладбище работаешь?

Я подтвердил.

Танька лишь недавно после пятилетнего перерыва вернулась в реанимацию. Вышла замуж, дочку родила, немного посачковала, можно снова впрягаться.

— Леш, а как бы бабушке моей очередь на памятник продвинуть? — поинтересовалась Танька. — А то нам с матерью на вашем Щербинском кладбище какие-то нереальные сроки объявили.

Ну, понятно, с конторой только свяжись. Там, пока очередь подойдет, быстрее сам на погост отправишься. А Танькину бабушку я при жизни пару раз видел, она хорошая была, в Ялте жила, а к старости в Москву переехала.

— Приезжай на Пасху, Богданкина, — сказал я, — продвинем очередь твою, не беспокойся.

— Подожди, а сколько это хоть стоить будет? — спросила Танька. — Я же знаю, там за все тысячи нужно отваливать, но сам понимаешь, сейчас у нас с матерью с деньгами не очень. Сволочь, Моторов, сделайте бабушке моей скидку!

— Тебе, Танька, это встанет в два пузыря! — пообещал я. — Надеюсь, у вас с матерью денег хватит. Захвати водку и приезжай.

Танька тогда внимательно посмотрела и сказала серьезно:

— А ведь я приеду.

И правда, приехала. Увидела меня в этой робе, с повязкой, все насмотреться не может:

— Ой, Леш, какой же ты красавец! Знаешь, а тебе идет! Нет, ну надо же!

Потом мы покурили, она и спрашивает:

— Как там насчет памятника? Я не забыла!

И водку в сумке показывает.

А в будке нашей уж гульбище вовсю идет. И слесаря пришли, и гранитчики, да и конторские с землекопами подтянулись.

Я Таньке говорю:

— Понимаешь, Богданкина, чтобы тебе сделали все честь по чести, ты должна со всеми за столом посидеть.

И жестами ее пройти приглашаю.

А Танька как зашла, как увидела, какие рожи там сидят, так на пороге и застыла. Ну, это с непривычки, люди как люди, серьезные, почти все по три раза отсидели.

А я ее в спину к столу подталкиваю, а сам на ухо шепчу:

— С Пасхой поздравь всех!

Танька прошла, встала и говорит несмело:

— Христос воскрес, граждане!

Тут наконец все ее заметили, тихо сразу стало. Танька стоит, молодая, красивая, в своей короткой юбке, сумку к груди прижимает.

Я ей опять на ухо:

— Водку на стол выставляй!

Она еще полшажка сделала, в сумку полезла, поставила сначала один пузырь, затем второй:

— Угощайтесь!

Ну, тут народ сразу одобрительно зашумел, Таньке наперебой стали место предлагать, но я вижу, она еще не преодолела скованность свою, подтащил ящик с инструментами, и мы оба на него уселись.

Мужики, невиданное дело, Таньке сами стакан налили, протягивают, не откажите, мол, мадам, не побрезгуйте! Кто-то христосоваться через стол потянулся, посуда зазвенела, мы с Серегой еле осадили.

Танька мне тихонько шепчет:

— Леш, да ты чего, я пить не буду!

Я говорю:

— Богданкина, если хочешь бабушке памятник, то без этого никак!

Она спрашивает:

— А ты?

Объясняю ей, мол, я здесь не пью. Совсем.

Богданкина заерзала на ящике и на ухо мне говорит: