— Тогда зачем она так сказала?

Саша вынул снимки из воды, встряхнул их и прикрепил прищепками к натянутой под потолком бельевой веревке.

— Теория заговора позволяет людям дать логическое объяснение противоречивым и тревожным фактам. Точно так же они относятся к смерти. Нам трудно ее принять потому, что если смерть выглядит неестественной — это утешает. Можно с важным видом выдавать желаемое за действительное, не рискуя услышать возражений. Заговоры, конспирация и интриги куда увлекательней реальной жизни. Бержье и Повель делают на этом деньги. Камилла ими восторгается, что неудивительно в ее возрасте.

— Спасибо, Саша. Не буду мешать вам работать.

— Что вас терзает, Мишель?

— Я и так вам надоел своими дурацкими историями.

— Не придирайтесь к ней. В любви к «Утру магов» нет ничего постыдного. Ей хочется предаваться мечтам и бежать от повседневности.

— Вы правы. Ее любимый писатель — Артюр Рембо.

— Поразмышляйте над всем тем, что она вам сказала. Она любит не Рембо, а Поэта. Дело не в поэзии, а в бунтарстве. Это своего рода бегство. Станьте идеалистом и бунтарем, и Камилла посмотрит на вас другими глазами. Это часто случается с молодыми мечтательницами. Не упустите момент, они быстро меняются. Хотят завести детей, дом, мужа, отпуск на море и электробытовую технику. Все это убивает поэзию.

— Но с чего начать? Я никогда не писал стихов. И да, я бунтарь, но в душе.

— Я должен подумать. Вы тоже поищите решение.

Вот так и рождаются призвания. Я уверен, что биографы Рембо ошибаются относительно природы его гения. Возможно, у него была тайна. Девушка из высшего общества Шарлевиля, которую он каждое воскресенье видел на мессе в Сен-Реми, но не имел возможности поговорить, на которую хотел произвести впечатление и передавал ей свои стихи, вкладывая листки в требник. Гордячка пожимала плечами, комкала исписанный тонким наклонным почерком листок и выбрасывала его. Я часами просиживал за письменным столом, сочиняя нескладные вирши александрийским стихом. Поэзия — сложная штука. Считается, что вдохновение посещает поэтов, когда они любуются луной или смотрят на волнующийся океан, и тогда их охватывает лихорадка творчества, превращающая слова в чувственные аллегории. Все происходит совсем иначе. Поэт вкалывает, как столяр, обстругивающий рубанком кусок дерева. Мучишься, потеешь, не спишь до рассвета — рожаешь хиленькое четверостишие. Я сидел в «Бальто» и марал бумагу. «Марать бумагу» — не более чем фигура речи: муза меня игнорировала, и я часами смотрел на чистый лист бумаги с заголовком «Поэма № 1» и двумя первыми строчками:

Я застопорился: …сияет… сияет… Что происходит с солнцем дальше? По небу тянется шлейф облаков, дует легкий ветерок. Нет, похоже на метеосводку. Я отверг облака и зефир. Небеса были пусты. Рембо мог спать спокойно. «Бальто» — не лучшее место для сочинительства. Меня то и дело отвлекали: друзья подходили поздороваться, спрашивали, как идут дела, предлагали сыграть в настольный футбол или в шахматы.

— Спасибо, не сегодня, — отвечал я, давая понять, что занят очень важным делом и меня лучше не трогать.

У меня перед глазами был печальный пример страдавшего недержанием письменной речи Павла Цыбульки, чей монументальный труд занимал три столика. Во второй половине дня он всегда сидел в «Бальто». Павел работал ночным портье в дорогом отеле, где очень ценили его утонченные манеры и талант полиглота. Он много лет работал над гигантской монографией и, несмотря на все превратности судьбы, несчастья, случайности и всеобщее безразличие, не отказывался от своей миссии.

— Такова общая участь исключительных личностей, стремящихся реализовать свое призвание, которое навечно занесет их имя в историю рода человеческого, — объяснил он, когда я спросил, стоит ли тратить столько сил на работу, не приносящую ни денег, ни славы. — Если следовать твоей мещанской логике, Кафка должен был играть после работы в бильярд, а не писать книги, а Ван Гогу следовало стать торговцем красками.

За три года до моего появления в клубе расстроенный Кессель вернул Павлу его толстую, перевязанную шпагатом рукопись.

— Я предупреждал, что ни один современный издатель не станет читать рукописный текст, тем более такого объема, — сказал он. — Ты должен все перепечатать.

— Я не машинистка, печатаю двумя пальцами, так что это займет уйму времени.

— Ты можешь переработать монографию. У тебя ведь сохранился ремингтон, который я тебе одолжил?

— Лента скукожилась, печатает только красным шрифтом.

— Так купи новую. — Кессель достал бумажник.

— Спасибо, Жеф, не нужно. У меня есть деньги, я могу купить две-три ленты.

Павел три года перепечатывал рукопись, листок за листком, пользуясь левым мизинцем и средним пальцем правой руки. Текст был плотным, но Павел проявлял упорство. Каждая страница, написанная рукой бывшего дипломата, превращалась в полторы страницы машинописного текста. Всего получилось две тысячи сто тридцать четыре страницы, не считая ста страниц оглавления, именного указателя и библиографии.

— Дело сделано. Я закончил.

Павел взглянул на лежавшую перед ним кипу рукописных страниц и облегченно вздохнул. Он смотрел на труд всей своей жизни, который должен был принести ему мировую известность. Мы верили ему на слово. «Брестский мир: дипломатия и революция» был издан после войны на чешском языке и переведен на русский. Изначально объем монографии составлял тысячу семьсот восемьдесят семь страниц плотного текста. Когда Павел проходил стажировку в чешском посольстве в Москве, ему несказанно повезло: он получил доступ к секретным архивам. Английские и американские университеты ссылались на него как на авторитетного специалиста по этому периоду российской истории. В эмиграции Павел дополнил книгу, вернув в нее изъятые по цензурным соображениям места. Павел все время напоминал нам, что Брестский договор имел решающее значение. Он был важнее и Версальского, и Венского, и любого другого договора в истории планеты. Кессель и Сартр свели его с парижскими издателями — эти двое знали всех, — но их рекомендаций оказалось недостаточно. Издатели были вежливы, любезны, а некоторые даже милы. Издательский мир признавал значение работы Павла, всю ценность и исключительность документальной базы, но дело всякий раз проваливалось. Игорь утверждал, что исторический труд объемом больше тысячи страниц «неиздаваем».