— Особенно труд на тему, которая интересует всех как прошлогодний снег, — уточнял Томаш в отсутствие Павла.

Приложив нечеловеческие усилия, решив бесчисленные дилеммы, ответив на кучу вопросов, преодолев массу сомнений и потратив годы на тяжкий труд, Павел принялся резать по-живому, и в его монографии остались тысяча двести тридцать две неужимаемые страницы.

— Короче сделать невозможно. Я убрал технические детали, юридические уточнения, дипломатические отчеты и телеграммы. Сохранил исторический и социальный контекст, фундаментальные цели — политические и военные. Оставил голую суть событий. Если продолжить «кастрацию», получится историческая оперетка. Теперь пусть либо печатают как есть, либо отказываются от проекта.

Они отказались. Посоветовали для начала издать книгу на английском. Если дело выгорит в Америке, проблем не будет. Павел взялся за перевод. Он все еще ждал ответа от одного молодого издателя, которому Кессель передал рукопись. Мы чувствовали, что идея издания на английском языке его не вдохновляет, и это сказывалось на темпах работы. Если нам становилось скучно и разговор затухал, достаточно было спросить Павла, как у него дела, и он принимался яростно стучать на машинке, чтобы не отвечать.

— Ты хоть немного продвинулся? — поинтересовался я.

— Не хочешь прочесть и высказать свое мнение?

Я постеснялся признаться, что должен как можно быстрее справиться с «Утром магов», четырнадцатью номерами «Планеты» и Керуаком, и сказал:

— Мне нужно готовиться к экзаменам, Павел. Приходится заниматься день и ночь. Я прочту твою книгу на каникулах.

— А сейчас чем ты занят?

— Ну, это… Я пишу исследование о поэзии.

— Доклад?

— Да.

— Насколько мне известно, в выпускном классе на занятиях по истории проходят темы «Первая мировая война» и «Русская революция».

— Все верно.

— Ты можешь сделать сообщение о Брестском мире. — Он подтолкнул ко мне кирпич в две тысячи сто с небольшим страниц. — Заодно проверишь свои знания. Будь осторожен, Мишель, это единственный экземпляр.

— А что будет, если я его потеряю, если в квартире случится пожар или меня затопят соседи? Ты меня возненавидишь. Нет уж, лучше я буду читать здесь. Договорились?

Павел ликовал. Наконец-то его талант признали. Он получил письмо от молодого издателя. Тот написал, что труд Павла вызвал у него безусловный интерес, что он хочет назначить встречу и все обсудить. Павел позвонил в издательство прямо из «Бальто», и на редкость любезная секретарша попросила его приехать. Никогда еще дело не слаживалось так стремительно. Все мы были счастливы за него. Он заказал бутылку игристого, чтобы отпраздновать великое событие. Ему надавали кучу советов: настаивай на собственных условиях и ни в коем случае не показывай, что ждешь подписания договора как прихода мессии.

Я решил оставить в покое солнце и выбрать другую тему, например весну с робкими ласточками или жаркое лето с золотящимися полями пшеницы и алыми маками, и тут вернулся Павел. У него было землисто-бледное перевернутое лицо.

— Хочешь пива?

— Давай.

Я передал заказ Жаки. Павел пребывал в прострации. Я не решался спросить, что за катастрофа случилась. Жаки принес пиво, Павел залпом осушил свою кружку — так, словно умирал от жажды, после чего выпил мое, разбавленное лимонадом, и рыгнул.

— Ему не понравилось?

— Напротив, очень даже понравилось. Он поздравил меня с успехом, сказал, что прочел на едином дыхании, что никогда раньше не видел труда такого объема.

— Тогда в чем проблема?

— В войне четырнадцатого года. Его интересует только война в Алжире.

— Так зачем же он прислал то письмо?

— Из-за Романа Сташкова.

— Кто это такой?

— Прочел бы мою книгу, знал бы.

— Не вредничай, Павел.

— Это случилось в конце ноября семнадцатого года. Мрачный период истории. В начале месяца большевики совершили переворот и свергли правительство Керенского. Их власть держалась на волоске. Чтобы революция не захлебнулась, они вынуждены были пойти на мирные переговоры с немцами. Заключить мир любой ценой. Заправлял всем Троцкий. Немцы получали возможность отвести увязшие на русском фронте войска, перебросить части на Западный фронт и выиграть войну благодаря серьезному подкреплению. Переговоры должны были проходить в Брест-Литовске — там находился немецкий Генштаб. Русская делегация под руководством Каменева являла собой символический симбиоз из солдат, женщин и пролетариев. Уже на вокзале, в момент отъезда, Каменев сообразил, что в составе делегации нет ни одного крестьянина, хотя этот класс составлял восемьдесят процентов населения страны. Большевистское правительство хотело создать впечатление, что его поддерживает весь народ, и Каменев отправил порученцев на поиски крестьянина. В пустынном заснеженном Петербурге они наткнулись на бородатого старика со всклокоченными волосами, в грязной одежде. Он сидел у костра, на ящике, и ел воблу. Его включили в делегацию как представителя революционного крестьянства. Роман Сташков — так его звали — выделялся на банкетах грубыми манерами, несдержанностью и неуместной веселостью. Роман никогда в жизни не пил шампанского и не ел досыта. Он не привык к ножу и вилке, вытирал пальцы о скатерть, похлопывал по плечу грозного генерала Макса фон Хоффмана и рассмешил бесстрашного князя Эрнста фон Гогенлоэ, сунув серебряные столовые приборы в карман тужурки. Сначала немцы сочли его хитроумным притворщиком, пытающимся выведать их секреты, и только два месяца спустя осознали, что имеют дело со случайно затесавшимся в делегацию мужланом. Самое забавное, что Сташков вымогал деньги у Каменева, угрожая бросить дело. Он ничего не знал ни о войне, ни о том, что было поставлено на карту, но вошел в историю как один из переговорщиков. Издатель хочет, чтобы я написал его историю.

— Он прав. Выйдет потрясающая книга.

— Ты так думаешь?

— Потом ты сможешь издать главный труд своей жизни.

— Правда?

— Конечно. Что ты ответил на предложение?

— Послал издателя к черту!

Мы виделись после занятий. Сначала было так: тот, кто освобождался первым, шел встречать другого. Камилла старалась не подходить слишком близко к лицею Генриха IV, чтобы не столкнуться с братом. Она попросила меня ни в коем случае с ним не разговаривать, сказав, что он только с виду такой милый, а на самом деле — опасный лицемер. Я тоже держался в стороне от Фенелона — не хотел становиться объектом слишком пристального внимания и слушать глупые смешки лицеисток. Мы встречались на полдороге, в Венской кондитерской на улице Л’Эколь-де-Медсин. Пили кофе со сливками, ели яблочный штрудель и долго разговаривали. Если погода была хорошая, мы бродили по бульвару Сен-Жермен или по набережным. По непонятной причине Камилла отказывалась дать мне номер своего телефона, но я узнал его через справочную. Она запретила звонить ей домой, сказала, что все и так очень сложно. Я не стал задавать вопросов. Когда Камилла говорила: «Это очень сложно», следовало принимать ее слова как данность. Непреодолимое и необъяснимое препятствие. Я предполагал, что у нее очень строгие родители, этакие пуристы-моралисты. Мать-ирландка, непримиримая пуританка, никогда не отступающая от принципов. Чуточку обветшалых принципов, но ни один викторианский роман не был бы написан, не будь воспитание дочерей серьезной проблемой. Я был наивен и полон иллюзий.

Когда Камилла оставалась одна, она сама звонила мне, а поскольку Жюльетта всегда успевала снять трубку первой, они очень скоро познакомились. Иногда Камилла разговаривала с Жюльеттой дольше, чем со мной. Случалось, она обрывала разговор на полуслове и вешала трубку. Мне приходилось отражать ежедневные атаки Жюльетты, желавшей знать, как выглядит Камилла, чем она занимается, куда мы ходим. Я молчал, и моя любопытная сестра задавала вопросы о Камилле. Она мечтала познакомиться с «девушкой брата», но получила категорический отказ.