«О, Ипполита! Ипполита! О, душа моя! Если бы ты только знала, если бы знала, как я ждал тебя! И вот, наконец, ты со мной! И пробудешь долго-долго, не так ли? Убей меня, прежде чем покинуть!..»

Он целовал ее губы, щеки, шею, глаза — ненасытный, вздрагивая всем телом от ощущения ее слез на своих губах. Эти слезы, улыбки, это выражение счастья на усталом лице, мысль, что эта женщина, ни минуты не колеблясь, согласилась приехать к нему издалека и после утомительного путешествия плакала от счастья под его поцелуями, не в силах вымолвить слова от полноты чувств — все эти доказательства безграничной любви и нежности, заслоняя и смягчая пылкие желания, наполняли его душу более возвышенной любовью, пробуждали в нем экстаз.

Вынимая длинную булавку, прикалывавшую вуаль к шляпе, он сказал:

— Бедная моя Ипполита, как ты, должно быть, устала. Ты так бледна, так бледна!

Вуаль была снята, она оставалась еще в дорожной накидке и перчатках. Привычным движением он снял с нее шляпу. Прелестной показалась ему эта темная головка с гладкой прической, подобно плотно облегающему шлему, обрисовывающей изящную линию затылка и открытой шеи.

На ней была горжетка из белых кружев, а маленькая черная бархотка обвивалась вокруг шеи, оттеняя нежность и белизну кожи. Под накидкой виднелось суконное платье с черными и белыми полосками, причем общий тон его был серый: знакомое платье, бывшее на ней, когда они ехали в Альбано. Также знакомый запах фиалок несся от ее тела.

В поцелуях Джорджио проявлялась теперь постепенно возрастающая страсть «хищника», по ее собственному определению. Он вдруг остановился, снял с нее накидку, помог снять перчатки, потом, чувствуя безумное желание ласк, схватил ее руки и прижал их к вискам. Ипполита, не отнимая своих рук и притянув к себе голову возлюбленного, покрывала все лицо его долгими, горячими поцелуями. Джорджио знакомо было прикосновение этих несравненных уст, как бы скользящих по поверхности его души, наполняя ее неземным блаженством слияния с чистейшим элементом другой души.

— Ты убьешь меня, — прошептал он, трепеща всем существом, чувствуя, будто холодные струи, подобно электрическому току, пробегают по всему его телу.

Он снова испытывал инстинктивный ужас, как и всегда в подобных случаях.

Ипполита остановилась.

— Ну, до свидания, — сказала она. — Где же… моя комната? О, Джорджио, как нам будет здесь хорошо!

Она с улыбкой окинула взглядом комнату. Потом, направляясь к двери, нагнулась по дороге, подняла пучок цветов и поднесла его к лицу, видимо, упиваясь их ароматом, растроганная и опьяненная этими свежими дарами, рассыпанными Джорджио по ее пути. Уж не сон ли это? Неужели она — Ипполита Санцио — окружена этой сказочной обстановкой, этой атмосферой поэзии и поклонения?

С новыми слезами на глазах она бросилась на шею Джорджио и сказала:

— Как я благодарна тебе!

Впечатления окружающего опьяняли ее. Она чувствовала себя приподнятой над жизнью, окутанной апофеозом поэзии, созданной ее возлюбленным, она чувствовала прилив иной, высшей жизни и задыхалась от притока свежего воздуха, непривычного для ее усталой груди.

— Как я горда тем, что принадлежу тебе! Ты возвышаешь меня. Довольно одной минуты пробыть с тобой, и я становлюсь совершенно другой женщиной. Другая кровь течет во мне, другие мысли. Я уже не Ипполита, не вчерашняя Ипполита. Дай мне какое-нибудь новое имя.

— Душа! — произнес он.

Они обнялись и поцеловались, так горячо, будто хотели сорвать сразу все поцелуи с уст друг друга.

Ипполита высвободилась и повторила:

— Ну, до свидания. Покажи, где моя комната.

Джорджио, обняв ее за талию, провел в спальню.

Она радостно вскрикнула при виде Thalamus thalamorum, задрапированного желтым шелковым покрывалом.

— Да ведь мы в ней утонем…

И она продолжала смеяться, осматривая сооружение.

— Самое трудное — это взобраться туда.

— Ты поставишь ногу на мое колено, как здесь принято…

— Сколько икон! — вскричала она, смотря на стену у изголовья, увешанную образами. — Надо будет их закрыть…

— Да, ты права…

Оба с трудом подыскивали слова, голоса их слегка дрожали. В обоих клокотала безудержная страсть, затемняя сознание видениями предстоящих наслаждений.

Кто-то постучался. Джорджио вышел на террасу. То была Елена, дочь Кандии, она пришла сказать, что завтрак подан.

— Что ты на это скажешь? — спросил Джорджио, нерешительно обращаясь к Ипполите несколько дрожащим голосом.

— Право, Джорджио, я совсем не голодна. Если можно, я поем лучше вечером…

Прерывающимся голосом Джорджио сказал:

— Тогда иди к себе в комнату. Там приготовлена ванна. Иди!

И он провел ее в комнату, сплошь задрапированную деревенскими циновками.

— Вот видишь, все твои чемоданы и картонки уже здесь. До свидания. Помни, что я тебя жду. Каждая минута ожидания — лишняя минута страданий. Не забывай этого…