симфонические сочинения с текстом. И вот эти тексты не

нравились обычно ни в Союзе композиторов, ни в Министерстве

культуры. Ну вот… этот сонет Шекспира в переводе Пастернака

– это же тоже отражает наше время: «И мысли заткнут рот, и

ходу совершенствам нет». Он писал о своём времени и в своей

музыке вот эта трагическая нота всё время присутствует. Это

наше время.

Потом, когда подросла моя дочь, стала студенткой, я как-то

видела, что ей не хватает вот музыкальной атмосферы. Такой

нужной атмосферы в консерватории тогда не было – никто уже

не играл в четыре руки. Это как-то исчезло совершенно. И я

попросила разрешения Александра Лазаревича показать ему

дочь. Ну, он послушал её, ему понравилось, и после этого он стал

даже с ней заниматься. Мы ходили вместе, она играла ему, он

садился рядом и занимался с ней. Потом мы слушали музыку,

много говорили о музыке, и я считаю, что это очень много ей

дало, и я ему чрезвычайно благодарна за то, что он это сделал. И

когда она играла государственный экзамен в Малом зале

консерватории – он хотел придти. Я сказала: «Ни в коем случае!»

Потому что у него уже был инфаркт и он плохо себя чувствовал.

И он всё-таки пришёл. И после экзамена он мне сказал, что он так

рад, что он пришёл, потому что он услышал её на хорошем рояле,

в хорошем зале и что это пианистка от Бога.

И мне это так важно было, и ей это так важно было, что он

поддержал её. И потом, в общем, до конца его жизни так

продолжалась наша дружба совместная.

Теперь, что я хочу ещё сказать вот насчёт 50-го года. Это я

вернусь к событиям 48-го года, видимо. Я, значит, говорила, что

Шура жил тогда за городом – Александр Лазаревич. И когда он

был в Москве, ну сначала ещё пока преподавал, а потом, когда он

просто приезжал зачем-нибудь в Москву по делам, то вечером он

не мог ехать домой, ночевать туда за городом. И он ночевал у

одной своей знакомой – у Надежды Ивановны Лыткиной. Она

была его школьной подругой по Новосибирску. Они учились

вместе в одном классе. Надя была очень гостеприимным

человеком, Шура всегда там приходил к ней ночевать. После

консерватории я часто с ним приходила, мы вместе приходили к

ней – у неё всегда было много народу, всегда кто-то приходил на

огонёк к ней. И вот в этом доме, у Нади Лыткиной, я впервые

познакомилась с Верой Прохоровой. Она пришла туда, были ещё

люди (я не помню, кто) и сразу как-то всеобщее внимание

привлекла, потому что она стала говорить о своих именитых

родственниках и знакомых, кто что сказал, кто что сделал – это

было интересно. Мне было интересно, потому что я сама училась

в институте, т.е. в училище Гнесиных у ассистентки Нейгауза.

Поэтому для меня имя Нейгауза тоже как-то было очень

уважаемо. И вот она, значит, всё это рассказывала. Потом она

рассказывала, говорила, что-то говорила, и в её речи всё время

проскальзывали (я даже не знаю, как это назвать) ну

антисоветские, что ли, какие-то вещи. Естественно, мы все

думали так же, но вслух говорить об этом все боялись, и я себя

почувствовала очень плохо ещё и потому, что у меня в это время

был арестован отец, а я не указала этого. И мои подруги этого

тоже не знали. Просто тогда спросили: «У тебя папа на фронте

или где?» – «Нет, папа ушёл из семьи». Папа с нами не жил.

Только Александру Лазаревичу я рассказала об этом, и он мне

очень сочувствовал и знал, что у меня отец арестован. А я всё

время находилась с чувством вины, что я неправду написала и я

боялась разоблачения. Поэтому я, в общем, сидела тихо. После

того, как этот вечер окончился, я была испугана. Я спросила у

Александра Лазаревича: «Слушай, а не может это быть

провокацией? Как можно так говорить?» – Он говорит: «Да нет».

Ну нет, нет. Каждый раз [когда] с Александром Лазаревичем мы

вместе приходили к Наде – почти каждый раз приходила и Вера.

И каждый раз всё повторялось одинаково. Она, в основном,