Раздавалось тихое шаркание наших ног по полу, тяжелое дыхание, и если бы под чьими-то шагами заскрипел пол, я бы этого не услышал. Мне показалось, что послышался резкий скрежет колец на занавеске. Впрочем, полной уверенности не было, как не было и времени выяснять этот вопрос. Внезапно слева от меня, совсем рядом, но вне поля четкого зрения, появилась какая-то фигура. Я понял, что это человек, причем человек крупный.

Больше понять я ничего не успел. Все взорвалось во вспышке света, а потом погрузилось во мрак. Я даже не помнил, как меня ударили. Вспышка и темнота, а перед самым наступлением темноты — резкий приступ тошноты.

От меня пахло джином. Не так, чтобы чуть-чуть, когда зимним утром, прежде чем вылезти из постели, пропустишь четыре-пять рюмок, а так, словно весь Тихий океан был заполнен чистейшим джином, а я нырнул в него с палубы корабля. Волосы, брови, подбородок — все было в джине. В джине была сорочка. От меня смердело как от дохлой жабы.

Пиджака на мне не было, и я лежал плашмя на чьем-то ковре рядом с диваном и глядел на картинку в раме. Рама была лакированная, из дешевого мягкого дерева, на картинке была изображена часть непомерно высокого бледно-желтого виадука, по которому блестящий черный локомотив тащил поезд цвета берлинской лазури. Сквозь одну из высоких арок виадука был виден широкий золотистый пляж, усеянный купальщиками, развалившимися в самых неуклюжих позах, и полосатыми пляжными зонтиками. По пляжу прогуливались шеренгой три девицы с бумажными зонтиками от солнца: одна со светло-вишневым, другая с голубым, а третья с зеленым. За пляжем простиралась неправдоподобно голубая бухта. Была она сплошь залита солнечным светом и усеяна крапинками белых парусов. Бухту окружали три гряды холмов разных цветов: золотистого, терракотового и лавандового.

В нижнем углу картинки большими прописными буквами было напечатано: «ПОСМОТРИТЕ НА ФРАНЦУЗСКУЮ РИВЬЕРУ ИЗ ОКНА ГОЛУБОГО ПОЕЗДА».

Момент для такого дела, что и говорить, был самый подходящий.

Я с усилием поднял руку и нащупал затылок. Ощутил что-то мягкое. От прикосновения вспышка боли пронзила тело до самых пяток. Я застонал, но тут же — из профессиональной гордости, а точнее, из того, что от нее осталось, — сделал вид, что ворчу. Медленно и осторожно перевернулся и увидел спинку кровати, одной из двух близняшек.

Когда я поворачивался, с груди у меня свалилась бутылка из-под джина и покатилась по полу. Прозрачная, как вода, и абсолютно пустая. Казалось невероятным, что в одной бутылке могло поместиться столько джина.

Я подтянул ноги, стал на четвереньки и оставался в таком положении некоторое время, громко сопя, словно собака, которая уже не может есть, но никак не хочет оставить свою миску. Повертел головой в разные стороны. Было больно; я повертел еще, но боль не проходила, тогда я поднялся на ноги и обнаружил, что я босой.

Туфли валялись у плинтуса и имели самый жалкий вид. Я с трудом обулся. Чувствовал я себя как старик. Я словно спускался по длинному холму, последнему в своей жизни. Один зуб у меня, впрочем, оставался. Я нащупал его языком. Кажется, он не был в джине.

— Все это тебе отольется, — пробормотал я. — В один прекрасный день все это тебе отольется. И уж тогда не обрадуешься.

На столе у открытого окна стояла лампа. Жесткий зеленый диван. Дверной проем, задернутый зеленый занавеской. Никогда не садись спиной к зеленым занавескам. Это всегда плохо кончается. Что-нибудь да произойдет. С кем это я разговаривал? С женщиной с пистолетом. С женщиной со спокойным, бесстрастным лицом и темно-каштановыми волосами, которые раньше были светлыми.

Я поискал ее взглядом. Она была тут. Лежит на откинутой от стены кровати.

Кроме чулок телесного цвета, на ней нет никакой одежды. Волосы спутаны. На шее темные синяки. Рот раскрыт, из него вывалился распухший язык. Глаза выпучены, белков не видно.

Голый живот женщины наискось пересекли четыре страшные малиново-красные полосы, ярко выделяющиеся на фоне белого тела. Четыре глубокие, ужасные царапины, оставленные чьими-то ожесточенными ногтями.

На диване в беспорядке валялась смятая одежда, в основном женская. Мой пиджак был там же. Я вытащил его из груды вещей и надел. В куче скомканных, шмоток под моей рукой что-то хрустнуло. Я вытащил длинный конверт, в котором все еще лежали деньги. Положил его в карман. Пятьсот долларов, Марло. Надеюсь, они все на месте. На что-то большее надеяться не приходится.

Я осторожно, на цыпочках, словно ступая по очень тонкому льду, сделал несколько шагов. Наклонился, чтобы потереть колено, и задумался, что болит больше — колено или голова.

В коридоре послышался шум тяжелых шагов и гул голосов. Шаги замерли. В дверь тяжело ударили кулаком.

Я стоял, плотно стиснув зубы, и с ненавистью смотрел на дверь. Я ждал, что ее откроют и войдут. Дверную ручку подергали, но никто не вошел. Стук раздался снова, потом стучать перестали, и опять послышался удаляющийся гул голосов. Шаги затихли. Я прикинул, сколько времени потребуется, чтобы сходить к управляющему за запасными ключами. Не так уж много.

Не так уж много для того, чтобы Марло успел добраться с Французской Ривьеры до своего дома.

Я подошел к зеленой занавеске, отдернул ее и увидел короткий темный проход в ванную комнату. Пошел туда и включил свет. На полу два коврика, через край ванны переброшено полотенце, над ванной — застекленное окошко. Я встал на край ванны и поднял окно. Шестой этаж. Решетки нет. Я высунул голову и, увидел в темноте улицу, обсаженную деревьями. Посмотрел вбок и разглядел, что до окна ванной комнаты соседней квартиры не больше чем три фута. Любой сытый горный козел допрыгнет до него безо всякого труда.