Однажды въ Петербург было солнце; по Невскому проспекту шла цлая толпа двушекъ; ихъ было одинадцать, ни больше ни меньше и одна другой лучше; да три маменьки, про которыхъ къ несчастію нельзя было сказать того же. Хорошенькія головки вертлись, ножки топали о гладкій гранитъ, — но имъ всмъ было очень скучно: он ужъ давно другъ друга пересмотрли, давно другъ съ другомъ обо всемъ переговорили, давно другъ друга пересмяли и смертельно другъ другу надоди: но все таки держались рука за руку, и не отставая другъ отъ дружки шли монастырь монастыремъ; таковъ уже у насъ обычай: — двушка умретъ со скуки, а не дастъ своей руки мущин, если онъ не иметъ счастія быть ей братомъ, дядюшкой, или еще боле завиднаго счастія — восьмидесяти лтъ отъ роду; ибо: „?что скажутъ маменьки?” — Ужъ ети мн маменьки! когда нибудь доберусь я до нихъ! я выведу на свжую воду ихъ старинныя проказы! я разберу ихъ уставъ благочинія, я докажу имъ что онъ не природой написанъ, не умомъ скрпленъ! Мшаются не въ свое дло, а наши двушки скучаютъ, скучаютъ, вянутъ, вянутъ, пока не сдлаются сами похожи на маменекъ, а маменькамъ то и по сердцу! — Погодите! Я васъ!

Какъ бы то ни было, а наша толпа летла по проспекту и часто набгала на прохожихъ которые останавливались чтобы посмотрть на красавицъ; — но подходишь къ нимъ никто не подходилъ — ?да и какъ подойти? Спереди маменька, сзади маменька, въ середин маменька — страшно!

Вотъ на Невскомъ проспект новопрізжій искусникъ выставилъ блестящую вывску! — сквозь окошки свтятся парообразныя дымки, сыплются радужные цвты, золотистой атласъ льется водопадомъ по бархату и хорошенькія куколки —, въ пухъ разряженныя, — подъ хрустальными колпаками, казалось, киваютъ головою. — Вдругъ наша первая пара остановилась, поворотилась — и прыгъ на чугунныя ступеньки; за ней другая, потомъ третья и наконецъ вся лавка наполнилась красавицами. Долго он разбирали, любовались — да и было чмъ: хозяинъ такой быстрый, съ синими очками, въ модномъ фрак, съ большими бакенбардами, затянутъ, перетянутъ, чуть не ломается; онъ и говоритъ и продаетъ, хвалитъ и бранитъ, и деньги беретъ и отмриваетъ; — безпрестанно онъ разстилаетъ и разставляетъ передъ моими красавицами то газы изъ паутины съ насыпью бабочкиныхъ крылышекъ; то часы которые укладывались на булавочной головк; то лорнетъ изъ мушиныхъ глазъ, въ который въ одно мгновеніе можно было видть все что кругомъ длается; то блонду которая таяла отъ прикосновенія; то башмаки сдланныя изъ стрекозиной лапки; то перья сплетенныя изъ пчелиной шерстки; — то, увы! румяна которые отъ духу налетали на щечку. Наши красавицы цлой бы вкъ остались въ етой лавк, если бы не маменьки! — Маменьки догадались, махнули чепчиками, поворотили на лво кругомъ и вышедши на ступеньки благоразумно принялися считать, что-бы увриться, вс ли красавицы выйдутъ изъ лавки; — но по несчастію — (говорятъ ворона уметъ считать только до четырехъ), наши маменьки умли считать только до десяти; не мудрено же что он обочлись и отправились домой съ десятью двушками, наблюдая прежній порядокъ и благочиніе, а одинадцатую позабыли въ магазин.

Едва толпа удалилась, какъ заморскій басурманинъ тотчасъ дверь на запоръ и къ красавиц; все съ нея долой: и шляпку и башмачки и чулочки, — оставилъ только, окаянный, юбку да кофточку; схватилъ несчастную за косу, поставилъ на полку и покрылъ хрустальнымъ колпакомъ.

Самъ же за перочинной; ножичекъ, — шляпку въ руки — и съ чрезвычайнымъ проворствомъ ну съ нее срзывать пыль, налетвшую съ мостовой; рзалъ, рзалъ и у него въ рукахъ очутились дв шляпки, изъ которыхъ одна чуть было не взлетла на воздухъ, когда онъ надлъ ее на столбикъ; потомъ онъ также осторожно срзалъ тисненые цвты на матеріи, изъ которой была сдлана шляпка, — и у него сдлалась еще шляпка; потомъ еще разъ — и вышла четвертая шляпка, на которой былъ только оттискъ отъ цвтовъ: потомъ еще, — и вышла пятая шляпка простенькая; потомъ еще, еще — и всего набралось у него двенадцать шляпокъ; то же окаянный сдлалъ и съ платьецемъ и съ шалью и съ башмачками и съ чулочками, и вышло у него каждой вещи по дюжин, которыя онъ бережно уклалъ въ картонъ съ иностранными клеймами… и все ето, увряю васъ, онъ сдлалъ въ нсколько минутъ. „Не плачь красавица,” приговаривалъ онъ изломаннымъ Русскимъ языкомъ, — „не плачь! теб же годится на приданое!” — Когда онъ окончилъ свою работу, тогда прибавилъ: „теперь и твоя очередь, красавица!”

Съ сими словами, онъ махнулъ рукою, топнулъ; на всхъ часахъ пробило тринадцать часовъ, вс колокольчики зазвенли, вс органы заиграли, вс куклы запрыгали, и изъ банки съ пудрой выскочила безмозглая французская голова; изъ банки съ табакомъ чуткой нмецкій носъ съ ослиными ушами; а изъ бутылки съ содовой водою туго набитый английскій животъ. Вс ети почтенные господа услись въ кружокъ и выпучили глаза на волшебника.

„Горе!” вскричалъ чародй.

„Да! горе” — отвчала безмозглая французская голова — „пудра вышла изъ моды!”

„Не въ томъ дло,” проворчалъ Английскій животъ,” — меня словно пустой мшокъ за порогъ выкидываютъ.”

„Еще хуже” — просоплъ Нмецкій носъ, — „на меня верхомъ садятся, да еще пришпориваютъ. "

„Все не то!” возразилъ чародй — „все не то! еще хуже: Русскія двушки не хотятъ больше быть заморскими куклами! — вотъ настоящее горе! продолжись оно — и Русскіе подумаютъ, что они въ самомъ дл такіе же люди…”

„Горе! горе!” закричали въ одниъ голосъ вс басурманы.

„Надобно имъ навезти побольше романовъ мадамъ Жаилисъ.” говорила голова.

„Внушить имъ правила нашей нравственности” толковалъ животъ.

„Выдать ихъ замужъ за нашего брата” твердилъ чуткій носъ.

„Все ето хорошо!” отвчалъ чародй — „да мало! Теперь уже не то что было! На новое горе — новое лкарство; надобно подняться на хитрости!” Думалъ, долго думалъ чародй, — наконецъ махнулъ еще рукою — и предъ собраніемъ явился треножникъ, Маріина баня и реторта, и злоди принялись за работу.

Въ реторту втиснули они множество романовъ мадамъ Жанлисъ, Честерфильдовы письма, нсколько листовъ изъ Русской азбуки, канву, Итальянскія рулады, дюжину новыхъ контрадансовъ, нсколько выкладокъ изъ Англинской нравственной Ариметики, и выгнали изъ всего етаго какую-то безцвтную и бездушную жидкость. Потомъ чародй отворилъ окошко, повелъ рукою по воздуху Невскаго проспекта и захватилъ полную горсть городскихъ сплетней, слуховъ и расказовъ; наконецъ изъ ящика вытащилъ огромный пукъ бумагъ и съ дикою радостію показалъ его своимъ товарищамъ; то были обрзки отъ дипломатическихъ писемъ и отрывки изъ письмовника, въ коихъ содержались увренія въ глубочайшемъ почтеніи и истинной преданности; — все ето злоди, прыгая и хохоча, ну мшать съ своимъ бсовскимъ составомъ: французская голова раздувала огонь, нмецкій носъ размшивалъ, а англійскій животъ словно пестъ утоптывалъ.

Когда жидкость простыла — чародй къ красавиц: вынулъ бдную, трепещущую изъ подъ стекляннаго колпака и принялся изъ нея, злодй! вырзывать сердце. О! какъ страдала, какъ билась бдная красавица! какъ крпко держала она свое невинное, свое горячее сердце! съ какимъ Славянскимъ мужествомъ противилась она басурманамъ. — Уже они были въ отчаяніи, готовы отказаться отъ своего предпріятія; но на бду чародй догадался, схватилъ какой то маменькинъ чепчикъ, бросилъ на уголья: чепчикъ закурился и отъ етаго курева красавица одурла.

Злоди воспользовались етимъ мгновеніемъ, вынули изъ нея сердце и опустили его въ свой бсовскій составъ. Долго, долго они распаривали бдное сердце Русской красавицы, вытягивали, выдували, и когда они вклили его въ свое мсто, то красавица позволила имъ длать съ собою все что имъ было угодно. Окаянный басурманинъ схватилъ ея пухленькія щечки, маленькія ножки, ручки, и ну перочиннымъ ножемъ соскребать съ нихъ свжій Славянскій румянецъ и тщательно собирать его въ баночку, съ надписью: rouge v'eg'etal;— и красавица сдлалась бленькая, бленькая какъ копчикъ; насмшливый злодй не удовольствовался етимъ: маленькой губкой онъ стеръ съ нея близну и выжалъ въ сткляночку съ надписью: lait de coneombre,и красавица сдлалась желтая, коричневая; потомъ къ наливной шейк онъ приставилъ пневматическую машину, повернулъ, — и шейка опустилась и повисла на косточкакъ; потомъ маленькими щипчиками разинулъ ей ротикъ, схватилъ язычекъ и повернулъ его такъ — чтобы онъ не могъ порядочно выговорить ни одного Русскаго слова; наконецъ затянулъ ее въ узкій корсетъ, накинулъ на нее какую-то уродливую дымку и выставилъ красавицу на морозъ къ окошку. — За симъ басурмане успокоились; безмозглая французская голова съ хохотомъ прыгнула въ банку съ пудрою; нмецкій носъ зачихалъ отъ удовольствія и поплелся въ бочку съ табакомъ; англійскій животъ молчалъ, но только хлопалъ по полу отъ радости и такъ же уплелся въ бутылку съ содовою водою; и все въ магазин пришло въ прежній порядокъ и только стало въ немъ одною куклою больше!