Мы с тобой пойдем, куда ты сам пойдешь.

Нам теперь с тобою всякий путь хорош.

Бий наш Байсары, ты вот что в толк возьми:

По свету кочуя с нашими детьми,

Вольный мир увидим, да и то пойми,

Что своих детей мы сделаем людьми!

Будем мы с тобой до самой смерти жить

И родством и дружбой нашей дорожить…

Что нам Байбури, чума его бери!

Совесть потерял он, брат твой Байбури!

Разорить нас хочет, — так и говори.

Десять тысяч юрт стояло, — посмотри,—

Станет пуст Байсун, тогда один цари,

И себя за жадность сам благодари.

Камень, а не сердце у него внутри!..

С баем Байсары уйдет и весь народ.

Если же кто-либо с нами не уйдет,

Он у Байбури, оставшись, пропадет, —

Байбури отнимет у такого скот, —

За овцой — овцу, и стадо и окот.

Э, не плачь, наш ясный сокол, Байсары:

Ты еще взлетишь высоко, Байсары!

Минет черный день, как давний, темный сон.

Что нам Байбури — пускай погибнет он!

Выдумал вводить разбойничий закон!..

Яртыбай, об этом говоря тебе,

Стонет, сокрушаясь о твоей судьбе.

Яртыбая стон — всего народа стон.

Если ты уйдешь, мы все с тобой уйдем —

С женами, с детьми, с рабами, со скотом.

Дом наш будет там, где ты поставишь дом!

Понравились людям слова аксакала Яртыбая, — сказали:

— Э, Яртыбай-аксакал прав, — у шаха Байбури испортился нрав! Если он с брата родного зякет хочет брать, то сколько же с нас начнет он драть! Заберет весь наш скот! Лучше всем нам откочевать вместе с Байсары, — пусть Байбури безлюдным краем управляет…

Отделились от шестнадцатиколенного племени конгратского десять тысяч семейств баев-скотоводов, землепашества не знавших, зерна не сеявших, хлеба не собиравших, от скота богатевших. Так они были богаты, таким несметным скотом владели, что у кого было сорок тысяч верблюдов, тот неимущим считался. Овцам своим и сами они счета не ведали, — считали овец по загонам: один загон, два загона, десять загонов. А коней и кобыл так считали: «Один табун — на таком-то пасется тугае, два табуна — на таком-то тугае».

У Байсарыбая счет лошадям был таков: девяносто тугаев было у него. По всем девяноста тугаям — в долинах горных, на низинах приозерных, в зеленых камышовых зарослях Коккамыша, вольно рассыпавшись, паслись несметные табуны его коней и кобыл. И всякого другого скота было у него неисчислимое множество.

Решив откочевать вместе с бием Байсары, разослали байсунские баи гонцов ко всем старшим и младшим пастухам своим, к чабанам, к табунщикам и к верблюжатникам. «Из пастбищ этих байсунских, из всех тугаев коккамышских гоните всех овец, и лошадей, и верблюдов наших в чужедальний край, в страну калмык ов. Туда откочевываем!»

Поднялась на Байсуне великая суета-суматоха, забегали и большие и малые, и старые и молодые, оповещая друг друга, крича: «Э, откочевывай!» Стали все байсунцы юрты свои разбирать — грузить на верблюдов. Женщины тоже увязывали в тюки пожитки свои, утварь свою домашнюю — на верблюдов навьючивали.

Десятитысячеюртный байсун-конгратский народ бия Байсары, шумя и хлопоча, с криком «ха» — стал трогаться с места. Байсарыбий, приказав своим людям гнать весь его скот, возглавлял караван свой со скарбом своим, с казной своей, с драгоценностями. Ехал он на иноходце отличном. Женщинам тоже подали хороших коней. Мать Ай-Барчин отобрала для дочери гнедого иноходца, оседлала его золотым седлом со стременами золотыми, золотую сбрую надела на него, подтянула подпругу, положила на седло бархатную, пуховую подушку — повела коня к Барчин-ай. Крики и шум услыхав, увидав, что народ в откочевку собирается, увидав, что мать ей коня подводит, — заплакала Ай-Барчин и такое слово сказала:

— Для чего мне подан этот конь гнедой?

В путь зачем пускаться за своей бедой?

Чую наперед я свой конец худой!..

Что с моим отцом случилось, — не пойму!

Расцвела, как поза, я в родном дому, —

Неужель достанусь калмык

у

тому?

Сердца моего да не сгорит юрта,

Пусть она не рухнет, не стоит пуста!

Слишком рано роза сорвана с куста!