– У него нервный тик, что ли? – показала пальцем в экран Поль.

– Не знаю… Вроде раньше не было…

– Ай-ай… Видишь, до чего строительство любви мужиков доводит! – насмешливо хлопнула себя по коленке Поль. Не услышав в ответ от нее ничего такого, тоже насмешливого, проговорила вдруг очень грустно: – Надо же, придумали себе выраженьице – любовь строить… Как такое могло вообще в голову прийти!

– Хм… А давеча ты вроде песни хвалебные умному продюсеру пела…

– А что, не умный, что ли? Вон, пол-страны облапошил! Чего только не придумают, чтобы денег побольше захапать, и в самое святое залезут… Ладно, выключай, спать пойдем! Завтра вставать рано.

– Что, даже досматривать не будем?

– Да пошли они к лешему, надоели. И Кирюша твой надоел, и так с ним все уже ясно… И с тобой тоже все ясно как божий день. Приедешь из своей Мордоплюевки, а он уж тут будет сидеть, тебя поджидать. Из Англии…

– Ой, не надо, Поль, прошу тебя! Про Англию не надо! И так на душе от вранья хреново! Теперь еще и жить с этим враньем надо, и утром с ним вставать… Знаешь, как тяжело!

– Ой, да ладно… Всем бы такие тяжести перепадали… – недовольно пробурчала Поль себе под нос, расстилая простыню на своем диване. – Спи спокойно, радость моя, привыкнешь…

Однако утреннее пробуждение, как ни странно, не принесло ожидаемой тяжести. Наоборот, настроение было довольно бодреньким. И давешняя, досадливо вертевшаяся в голове фразочка – замыслил я побег – вдруг снова вернулась, но с каким-то другим уже смыслом, и проговаривалась не с прежней виноватой досадой, а вполне игриво-оптимистически, с восклицательным знаком на конце: да, замыслил я побег! Замыслил! И прислушайся, мол, дурочка такая, к этому восклицательному знаку, прими его за огоровочку по Фрейду, как любят повторять к случаю и не к случаю про эту «оговорочку» умные люди! Может, это побег не от собственного вранья, а от чего-то другого, еще более неудобоваримого?

Всю дорогу, пока ехали до вокзала, Поль вздыхала, хмуро уставившись в окно маршрутки. На вокзал приехали вовремя – судя по расписанию, электричка на Кочкино отходила уже через десять минут.

– Матери будешь звонить? – деловито осведомилась Поль, перехватывая в руках свой пакет.

– Да. Сейчас. Только с духом соберусь.

– Боишься, расколешься?

– Боюсь.

– А ты побойчее голосом, пожизнерадостнее! Я, мол, уже в аэропорту, регистрацию уже объявили… Не боись, Санька! Семь бед – один ответ!

– Тебе легко говорить…

– Да уж, конечно. Мне очень легко. Так бы разбежалась и полетела. Ну, звони давай…

Мать долго не брала трубку. Телефонные гудки въедались в мозг, заставляя сжиматься волнением горло. Наконец оборвались маминым голосом, весьма озабоченным:

– Да, доча! Слушаю! Говори быстрее, я занята!

– Мам… Тут так неожиданно получилось… В общем, нас утренним рейсом в Москву отправляют. А оттуда уже…

– Как – утренним? А почему ты мне не позвонила?

– Да я подумала, мам, что тебе сейчас не до меня… Сама же сказала – у тебя проверяющие…

– Что значит – не до меня? Да гори они, эти проверяющие, синим пламенем!

– А вдруг они у тебя найдут чего-нибудь?

– Ну… В общем, да… Ты права…

– Конечно, права! Зачем рисковать? Конечно, я могла бы позвонить, но решила тебя все-таки не беспокоить…Что я, без проводов не улечу? Я и регистрацию уже прошла, сейчас выход на посадку объявят…

И тут же зазвучал из динамиков, словно в насмешку, вальяжный голос диспетчера: «Заканчивается посадка…»

– Все, мам, пока!

Испуганно переступив на месте, торопливо нажала она на кнопку отбоя, чтоб не донеслось до маминого чуткого уха окончание вокзального объявления:

«…на электропоезд, следующий до станции Кочкино… Посадка производится с пятой платформы…»

Лихо она успела на кнопку отбоя нажать! И мама лишние слова про пятую платформу и про посадку в электропоезд не услышала. Надо же, как ей везет во вранье…

Всю дорогу она думала о бабушке Анне. Вспоминала ее лицо, всегда немного хмурое, коричневое от деревенского загара. А лоб у бабушки Анны всегда белый был, потому что платочек носила, повязывала его, как лихую пиратскую бандану, до самых бровей. Платочек был выгоревший на солнце, с линялыми от стирки узорами. А когда в церковь шли, бабушка другой платочек надевала, новенький, с синими цветами по белому полю. И ее тоже в церковь принаряжала, забирала в тугой пучок торчащие жесткие космы, нещадно натягивая кожу на голове. Еще и приговаривала при этом: терпи, Санька, чай, не на баловство, чай, к Богу идешь… Бог тебя увидит, такую прибранную, и снизойдет благословением…

Помнится, однажды она подвела ее, маленькую, после службы к батюшке, заговорила с ним будто бы немного виновато:

– Вот, отец Александр, это моя внучка, та самая, которую при рождении именем оболгали… Благословите ее, чтобы Господь милость ей на добрые дела послал… И я ей внушаю, чтобы всегда только добрые дела творила…

Старый священник ласково дотронулся до ее головы, улыбнулся грустно, потом поднял на бабушку Анну глаза, произнес тихо:

– Не переусердствуй в таком обучении-то, Анна. Испуганное стяжание добродетели и до греха может довести. Добро от сердца идет, а не от испуга. Не переусердствуй, не навреди…