Оставим, наконец, если позволите, вопрос о вашем теле. Промысел Господень исправляет в подобных случаях немощи телесные. Было бы бессмысленно, если б вы захворали у траппистов, и верьте, что вы не заболеете. Это значило бы отринуть кающегося грешника. Но поговорим о душе. Посмейте исследовать ее, взглянуть прямо ей в лицо. Видите ли вы ее? — продолжал аббат, помолчав.

Дюрталь не отвечал.

— Сознайтесь, она страшит вас! — воскликнул священник.

Они прошли несколько шагов, и аббат заговорил:

— Вы утверждаете, что вас подкрепляют толпы в церкви Нотр-Дам-де-Виктуар, духовные веяния церкви Сен-Северин. Что же станется с вами в смиренном храме, где вы будете распростерты бок о бок со святыми? Именем Господним ручаюсь, что вы обретете там помощь, еще неизведанную, и прибавлю, что, принимая вас, Церковь предстанет во всей своей красе. Извлечет свое убранство, ныне заброшенное: подлинные литургии средневековья, истинное церковное пение без соло и органа. Дюрталь с усилием сказал:

— Послушайте, меня пугает ваше предложение. Нет, уверяю вас, я нисколько не расположен заточиться. Я прекрасно сознаю, что в Париже не достигну ничего. Клянусь вам, я не горжусь своей жизнью, и недоволен своей душой, но отсюда… Да я сам ничего не понимаю! Мне необходимо, по крайней мере, убежище смягченное, кроткий монастырь. Есть же, наконец, лечебницы душ, пригодные для таких случаев?

— Я мог бы направить вас к иезуитам, известным своими убежищами для мужчин. Но уверен, посколько знаю вас, что вы там не пробудете и двух дней. Вы встретите священников обходительных, весьма искусных, но они задушат вас клятвами, захотят вмешиваться в вашу жизнь, влиять на ваше искусство. Окружат тщательным надзором ваши мысли. Вы попадете в общество милых юношей, которые устрашат вас своим тупоумным благочестием, и в отчаянии устремитесь в бегство!

Наоборот, у траппистов вы, без сомнения, будете единственным богомольцем, и никому не придет в голову вами заниматься. Вы будете свободны. Если захотите, вы из монастыря выйдете, каким пришли, не исповедавшись, не приблизившись к Святым Дарам. Ничто не оскорбит вашей воли и без позволения никто не попытается на вас влиять. Аишь вы один решите, хотите вы причаститься или нет…

Смею я быть откровенным до конца? Вы, как я говорил уже, человек восприимчивый и недоверчивый. Священник, какого привыкли мы встречать в Париже, даже монах не пустынник, кажутся вам… как бы выразиться? — душами низшего разряда… если не хуже…

Дюрталь возразил неопределенным жестом.

— Дайте досказать. Задняя мысль зародится у вас о том духовном, попечением которого совершится ваше очищение. Вы ничуть не усумнитесь, что перед вами не святой, и подумаете (хотя богословски это непоследовательно, ведь вам известно, не менее действительно, если заслуживаешь, отпущение, данное последнейшим из иереев, но это вопрос чувства, которое я чту), о нем так: Живет он подобно мне, налагает на себя лишений не больше моего, и где порука, что сознание его выше, чем мое? Отсюда один лишь шаг, чтобы, утратив всякое доверие, покинуть все. Не сомневаюсь, что вы не помыслите так среди траппистов и будете смиренны. Увидев людей, все покинувших ради служения Господу, ведущих жизнь, полную тягостей и покаяния, которыми не посмеет мучить своих каторжников ни одно правительство, вы невольно должны будете сознаться, что по сравнению с ними вы ничтожны!

Дюрталь молчал. Оцепенение, сперва овладевшее им при мысли о подобном выходе, уступило место глухому раздражению против друга, до сих пор столь осторожного, а теперь вдруг ринувшегося на его душу, насильственно раскрывшего ее. И восстал оттуда отвратительный призрак жизни разбитой, истомленной, превратившейся в лохмотья, в пыль! Дюрталь отпрянул от самого себя, соглашаясь, что прав аббат, что прежде всего надо осушить гной своих чувств, искупить их ненасытные алкания, позорные вожделения, смрадные наклонности. Голова кружилась у него при думе о монастыре, и угнетал притягательный ужас бездны, над которой склонил его Жеврезе.

Взволнованный церемонией пострига, оглушенный ударом, который нанес ему священник, он ощущал почти физический страх, чувствовал, как в нем все перемешалось.

Он не понимал, как надо ему рассуждать, и лишь одно ясно видел его ум в потоке туманных мыслей: что настал наконец грозный миг принять решение.

Наблюдая, аббат заметил, как искренни его страдания, и в нем усилилась жалость к этой душе, которая так теряется перед сложностями борьбы.

Взяв Дюрталя за руку, он нежно сказал:

— Верьте, дитя мое, что в тот день, когда по доброй воле вы устремитесь к Богу, в тот день, когда постучитесь вы в Его врата, настежь распахнутся они, и расступятся, пропуская вас, ангелы. Евангелие не лжет, утверждая, что больше радуется небо одному раскаявшемуся грешнику, чем девяносто девяти неустанно очищающимся праведникам. Оно ждет вас и примет тем любовнее. Положитесь же на мою дружбу и подумайте, что не пребудет в бездействии старый иерей, которого вы здесь покидаете, и от души помолится за вас вместе с доступными влиянию его монастырями.

— Подождем, — ответил Дюрталь, глубоко растроганный нежностью аббата. — Я увижу… Я не могу решить так вдруг, подумаю…..Ах, это не легко!

— А главное, молитесь, — кончил священник, подойдя к своему жилищу. — Я сам усердно молил Господа просветить меня, и уверяю вас, решение Траппы единственное, которое Он преподал мне. Смиренно молите Его и вы, и Он сохранит вас. До скорого свиданья!

Он пожал Дюрталю руку, и тот, оставшись один, пришел наконец в себя. Вспомнил тогда обдуманные улыбки, двусмысленные речи, многозначительное молчание аббата Жеврезе. Понял его благодушные советы, терпеливые наставленья и воскликнул обиженно, слегка раздосадованный в сознании, что им руководили столь мудро против его воли. Так вот какой замысел вынашивал этот священник, под личиной деланного равнодушия!