Неважно, если пища будет суровой, только бы переваривал ее желудок. Ничего не значит плохо питаться, вставать ночью, если тело справится с этим. И я всегда смогу выкурить украдкой папиросу где-нибудь в лесной чаще.

Быстро промчатся восемь дней, и я не обязан, наконец, пробыть их все, если ослабеет плоть.

С точки зрения духовной жизни лучше всего положиться на благость Божию, верить, что не покинет она меня, уврачует мои раны, очистит глубину души. Я понимаю, что эти доводы не покоятся на земной достоверности. И однако, владея доказательствами, что Провидение повлияло уже на мою судьбу, я не вправе считать их менее убедительными, чем те чисто телесные внушения, на которых опирается противное предположение. Нельзя забывать, что обращение совершилось помимо моей воли, и даже самая слабость искушений, ныне осаждающих меня, дает достаточно веское основание не падать духом.

Трудно представить соизволение более скорое и совершенное. Обязан ли я собственным молитвам за эту милость или иноческим безвестным молениям, которые возносились за меня, несомненно одно: с некоторого времени умолк мой мозг, затихла плоть. Бывают часы, когда мне еще является чудовище Флоранс, но не приближается, окутанная сумерками и слова молитвы „Отче Наш“: „Ne nos inducas in tentationem“ [43] , обращают ее в бегство.

Перемена необычная и, однако, бесспорная. И не следует сомневаться, что в пустыне поддержка будет дарована мне сильнее, чем в Париже.

Остаются исповедь и причастие.

Исповедь… Но следует предаться на волю Божию. Господь изберет монаха и от меня только потребуется покорность чужому попечению. Пусть оно будет жестким; тем лучше. Сильно выстрадав, я сочту себя менее недостойным Святых Тайн. Мучительнее всего, — продолжал он размышлять, — вопрос причастия.

Аббат, строго говоря, прав, когда однажды ответил мне: „И я не больше вашего достоин приблизиться к Христу. Благодарение Создателю, я чист от грязи, о которой вы говорите, но не думайте, что я не стыжусь, когда иду утром служить обедню и вспоминаю тлен, который занимал меня вчера? Надлежит, видите ли, всегда переноситься мысленно к Евангелию, повторять себе, что Он пришел ради слабых и негодующих и не отвращается от мытарей и прокаженных. Следует проникнуться убеждением, что причастие есть бдение среди опасностей, что в нем помощь, что даруется оно, как гласит заупокойная месса, как духовное лекарство. Люди прибегают к Спасителю, как к врачу. Приносят ему свои страждущие души и Он излечивает их!“

Я пред лицом неизвестности, — раздумывал Дюрталь. — Сетую на свою зачерствелость, на шатания мысли. Но кто мне поручится, что я останусь таким, решившись причаститься? Если я верю, то неизбежен вывод о таинственном воздействии Христа чрез Святые Дары. Боюсь стосковаться в одиночестве. Но здесь разве весело мне! У траппистов я избавлюсь, по крайней мере, от этих колебаний, от вечных страхов. Изведаю преимущество быть наедине с самим собой… И наконец… одиночество и без того знакомо мне! Или не живу я пустынником после смерти Дез Эрми и Каре… У кого я бываю? У нескольких издателей, нескольких писателей, в общении с которыми не нахожу ничего приятного. Безмолвие для меня благодеяние. У траппистов я не услышу глупых росказней, жалких поучений, скудоумных проповедей. Благословлять должен я, что уединюсь, наконец, вдали от Парижа, от людей!»

Его думы умолкли и с оттенком послушной усталости он грустно решил: «Бесполезна эта распря, тщетны рассуждения. К чему стремиться учесть состояние души, исчислять пассив ее и актив, трудиться над сравнением счетов? Неведомо почему, но я сознаю, что должен ехать. Восставая из глубины моей души, чуждая сила влечет меня туда, и я твердо убежден, что мой долг ей покориться».

Но десятью минутами позже рухнула решимость Дюрталя. Он чувствовал, как подкрадывается к нему трусость, собирал еще лишний раз доводы против отъезда, рассуждал, что основания оставаться в Париже осязаемы, разумны, вески, тогда как те, иные, неуловимы, сверхъестественны, граничат с мечтой, быть может, ложны.

И, боясь предстоящего, он измышлял страхи, что не достигнет его, говорил себе, что его не примет пустыня трапистов или откажет ему в причастии, склонялся к среднему выходу — исповедаться в Париже и причаститься в обители.

Но тут в нем пробудилось что-то непонятное; вся душа его возмутилась, и чья-то властительная воля пронизала его, запрещая лукавить. И он подумал: «Нет, я должен испить чашу до последней капли, все или ничего. Исповедь у аббата означает непокорство велениям непреложным и таинственным. Я способен после того совсем не поехать к Нотр-Дам-де-Артр».

Что делать?.. И он обвинял себя в недоверии, опять призывал на помощь воспоминания о дарованных благодеяниях, о пелене, спавшей с глаз, об этом неощутимом следовании к вере, о встрече с исключительным священником, единственным, быть может, кто мог понять его, влиять так благотворно и искусно. Отчаявшись в своих усилиях, он вызвал грезу иноческой жизни, величественную красоту обители, вообразил восторги самоотречения, благость самозабвенной молитвы, внутреннее упоение духа, радость отторгнуться от самого себя, отрешиться от собственного тела. Несколько слов аббата о монастыре послужили канвой его мечтаньям, и он увидел пред собой древнее аббатство, серое и холодное, бесконечные аллеи дерев, туманное небо, раскинувшееся над журчащими водами, безмолвные прогулки в лесах на склоне дня. Воскресил в памяти торжественные литургии времен святого Бенедикта, внимал белоснежной душе иноческих песнопений, устремленной в неприкрашенном покрове звуков. Наконец воодушевился и воскликнул: «Ты целые годы грезил о монастырях, радуйся же, что узнаешь один из них! Хотел ехать сейчас же, поселиться там, и сразу очнулся вдруг в действительности, подумав: „Легко рваться в монастырь, жаждать под сенью его исповедаться Господу, когда изнемогаешь от бремени парижской жизни, но иное дело переселяться туда вправду!“»

Повсюду преследовали его эти мысли, на улице, дома, в капеллах. Он бродил из храма в храм, надеясь переменой обстановки рассеять свои страхи. Но они не уступали, и везде чувствовал он себя невыносимо.

Когда он хотел беседою с Ним утешиться в освященном месте, то неизменно черствела его душа, разбивался порыв усилий, наступало молчание внутри. Минуты полного оцепенения были для него иногда лучшими мгновениями, передышками в блужданиях. Словно снегом покрывалась его душа, и он ничего не разумел. Но сон мыслей бывал краток, снова веяла буря, и опять терпели крушение умиротворяющие молитвы. Ради возбуждения стремился он к религиозной музыке, к скорбным псалмопениям, к распятиям первых мастеров. Но молитвы, мешаясь, скользили по его губам, утрачивали всякий смысл, превращались в ненужные слова, в пустую скорлупу.