— Однако, запасы истощаются. Анжель де Фолиньо? Она подобна жаровне, возле которой отогревается душа. Возьму ее. И что еще? «Клятвы Таулера»? Книга соблазнительная; никто не превзошел этого чернеца ясным разумением в рассмотрении вопросов, наиболее запутанных. При помощи образов, смиренных сближений, достигает он уразумения возвышеннейших отвлечений мистики. Он простодушен и глубок, проявляет легкую склонность к квиэтизму. Что ж, не худо будет там внизу проглотить несколько капель этого питья. Впрочем, нет, первая нужда моя в средствах укрепляющих. Сюзо — плохой суррогат святого Бонавентуры или святой Анжель — для меня бесполезен наравне со святой Бригиттой Шведской, которую вдохновлял, по-видимому, Бог, не открывший ей ничего нежданного, нового.

Остается святая Магдалина де Пацци — затейливая кармелитка, уснастившая все творение свое риторикой. Она полна пафоса, искусна в аналогиях, опытна в согласованиях, она — святая, объятая страстью к метафорам и гиперболам. Беседует непосредственно с Богом Отцом и экстатически лепечет изъяснение тайн, раскрытых ей ветхозаветным Творцом всего сущего. В ее книгах есть одна превосходная страница об обрезании, великолепна другая о Святом Духе, вся построенная на противоположениях, и, наконец, ряд необычных рассуждений об обожествлении человеческой души, единении ее с небом и о том значении, какое имеют в этом совершении язвы Божественного слова. Они подобны обитаемым гнездам. Олицетворение веры — орел живет в ране левой ступни, в правой укрыта трепетная нежность горлиц; в ране левой руки гнездится символ запустения — голубь, а в правой покоится пеликан — эмблема любви. И птицы покидают свои гнезда, отыскивают душу и отводят ее в брачный чертог, кроваво зияющий меж ребрами Христа.

Плененная величием благодати, эта кармелитка так презирает уверенность, даваемую чувствами, что обращается к Господу: «Я утратила бы веру, если б узрела Тебя собственными глазами, Боже, ибо вера прекращается там, где начинается очевидность».

Диалоги и размышления Магдалины де Пацци, думалось ему, открывают дали, много и убедительно говорящие. Но не может последовать за нею душа, покрытая грехом. Нет, не в этой святой найду я хранителя, удалившись в монастырь!

— Вот кстати, — и он отряхнул пыль, облекавшую том в сером переплете, — у меня есть, оказывается, «Драгоценная Кровь» П. Фабера. — И, стоя, задумался, перелистывая страницы.

Вспоминал забытое впечатление книги. По меньшей мере причудливым было творение этого витии. Страницы пламенели, беспорядочно устремлялись, развертывали величественные видения, подобные тем, что знавал Гюго; раскрывали перспективы эпох, как замышлял их начертать Мишле. Торжественная процессия «Драгоценной Крови» выступала в этом томе, исшедшая от грани человечества, от изначальности веков, преодолевшая лиры, залившая собою народы и их историю.

П. Фабер был, строго говоря, менее мистик, чем ясновидец и поэт. Несмотря на злоупотребление приемами церковного витийства, перенесенными с кафедры в книгу, он захватывал души и увлекал их по течению своих вод; но, когда, встав на ноги, человек пытался собрать в памяти все слышанное и виденное, то, по зрелом размышлении, не помнил ничего. Напрашивался вывод, что, очевидно, мелодичная идея творения слишком утонченна, слишком неуловима для выполнения ее средствами такого шумливого оркестра. На душе от этого чтения оставался осадок чего-то неумеренного, лихорадочного, и невольно думалось: не велика связь подобных творений с божественной целостностью славных мистиков!

— Нет, это не для меня, решил Дюрталь. — Какова же, однако, в общем, моя жатва: я выбрал маленький сборник Рейсбрюка, «Житие святой Анжель де Фолиньо» и «Святого Бонавентуру». Да, но я забыл самое нужное теперь моей душе, — вдруг вспомнил он и достал из библиотеки томик, одиноко приютившийся в углу.

Сел, и пробегая глазами, говорил: «Вот средство, укрепляющее, животворное в изнеможении, удар шипа, который повергает людей к стопам Христовым: это — „Скорбные Страсти“ сестры Эммерик!»

Она не анализирует бытие духа, как святая Тереза. Ее не занимает наша внутренняя жизнь.

В своей книге она забывает и себя и нас, видит лишь распятого Иисуса, хочет лишь показать ступени Его агонии, и запечатлевает, как на пелене Вероники, на своих страницах святой Лик.

Несмотря на современное происхождение (Екатерина Эммерик скончалась в 1824 году), ее недосягаемый труд овеян Средними веками. Он напоминает картину, писанную одним из ранних художников франконской или швабской школы. Женщина эта казалась сестрой Цейтблома и Грюневальда, владела их жестокими видениями, пылающими красками, диким ароматом. И уподобилась вместе с тем древним фламандским мастерам, Рогиру ван дер Вейдену, Боутсу, своим тщательным описанием подробностей, своей отчетливостью в повествовании. Она сочетала в себе два потока, пришедшие один из Германии, другой из Фландрии, и живопись, омытую кровью, глазурованную слезами, претворила в прозу, чуждую общепринятой литературы, в прозу, едиными предшествующими звеньями которой были панно XV века.

Совершенно необразованная, она не прочла ни единой книги, не видала ни одной картины. Не мудрствуя лукаво, она только поведала все, что обрела в экстазе.

Терзаемая злым недугом, возлежала она на ложе, источая кровь из своих язв, и картины раскрывались пред нею в самоуничижении благоговейной любви, трепетно плачущей пред муками Христа.

Голгофа восставала в словах ее, записанных писцом. Она видела, как ринулась на Спасителя, изрыгая хулы, шайка стражей. Лилась потрясающая повесть Иисуса, прикованного к столбу, страждущего под ударами бичей и упадающего, вперяя истомленный взгляд в блудниц, которые, держась за руки, отступили в ужасе перед Его изнеможденным телом, Его ликом, покрытым струями крови, словно красной сеткой.

Медленно и терпеливо, прерывая лишь рыданиями и воплями о пощаде, рисовала она воинов разрывавших одежды, прилипшие к ранам, и Богоматерь плачущую, с потемневшим ликом и посиневшими устами. Повествовала об агонии несения креста, о падениях на колена и, изнуренная, как бы замирала, дойдя до описаний смерти.

Страшное зрелище выступало из слов подробного рассказа, слагалось целое, возвышенное и ужасное. Искупитель был распростерт на кресте, положенном на землю; один из палачей надавил ему коленом грудь, другой отстранял пальцы, третий ударял по гвоздю с плоской головкой, такому длинному, что острие пробивало толщу дерева. Пригвоздив правую руку, мучители заметили, что левая не достигает скважины, которую они предполагали пронизать. Тогда, привязав к руке веревку и потянув изо всей силы, они вывихнули плечо. И слышались стенания Господа сквозь удары молотка, и виднелась Его вздымавшаяся грудь, изборожденное складками, искаженное содроганием тело.