Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

СКОЛЬКО ПЛАТЯТ ПОЭТАМ

Я пока за стихи получаю вперед, но когда-нибудь счет оплачу. Пассажирский вместительный самолет: из Москвы в Ленинград я лечу. Мой сосед полистал, повертел «Огонек» и со скукой его положил. — Сколько платят поэтам? — спросил паренек. Любознательный был пассажир. — По семи, по четырнадцати, по двадцати за любую строку нам дают. Наломаешь, придешь и заявишь: — Плати! — И дают? — Прямо в руки суют. — А за что? — А за вредность профессии. За красивые наши глаза, что годам к тридцати потухают. Скорей, чем у плотников и слесарей. Нам, в горячем цеху, не дают молока, и поэтому так вздорожала строка. И еще: средний возраст, который у нас в этом веке двадцатом таков, что ни летчик, ни сварщик, ни верхолаз не завидуют, если толков. И еще — за рожон. Почему за рожон? Это знать вам пока ни к чему. Пассажир замолчал, повздыхал, поражен. И задумался: почему?

ПЛАСТИНКА

Долго играет долгоиграющая, долго, словно поездка на долгих. Дол и гора еще. Дол и гора еще. Долго. Музыка — как по ухабам и рытвинам путь: без края, конца, предела. Тонким, режущим душу, бритвенным голосом женщина что-то пела. Впрочем, не важно, что такое, были бы звуки — острые, резкие. Точное чувство непокоя вдруг возникает в начале поездки. Вдруг возникает и не оставляет в медленном, словно вращенье земное, в медленном ходе пластинки. Цепляет что-то меня. Уходит со мною. Музыка за руку провожает. Словно колесами переезжает.

«В эпоху такого размаха…»

В эпоху такого размаха столкновений добра и зла несгораема только бумага. Все другое сгорит дотла. Только ямбы выдержат бомбы, их пробойность и величину, и стихи не пойдут в катакомбы, потому что им ни к чему. Рифмы — самые лучшие скрепы и большую цепкость таят. Где развалятся небоскребы, там баллады про них устоят. Пусть же стих подставляет голову, потому что он мал, удал, под почти неминучий удар века темного, века веселого.

ДУХОВЫЕ ОРКЕСТРЫ

Духовые оркестры на дачных курзалах и на вдаль провожающих войско вокзалах, громыхайте, трубите, тяните свое! Выдавайте по пуду мажора на брата и по пуду минора — если боль и утрата. Выдавайте, что надо, но только свое. Ваши трубы из той же, что каски пожарных, меди вылиты, тем же пожаром горят. Духовые оркестры! Гремите в казармах, предваряйте и возглавляйте парад! Бейте марши, тяжелые, словно арбузы! Сыпьте вальсы веселой и щедрой рукой! Басовитая, мужеподобная муза пусть не лучше, так громче будет всякой другой. Духовое стоит где-то рядом с душевным. Вдохновляйте на подвиг громыханьем волшебным. Выжимайте, как штангу тяжелоатлеты, тонны музыки плавно вздыматься должны. Космонавтам играйте в минуту отлета и встречайте солдат, что вернулись с войны.

МОИ ТОВАРИЩИ

Сгорели в танках мои товарищи — до пепла, до золы, дотла. Трава, полмира покрывающая, из них, конечно, произросла. Мои товарищи на минах подорвались, взлетели ввысь, и много звезд, далеких, мирных, из них, моих друзей, зажглись. Они сияют, словно праздники, показывают их в кино, и однокурсники и одноклассник стихами стали уже давно.

ПРОСЬБЫ

— Листок поминального текста! Страничку бы в тонком журнале! Он был из такого теста — ведь вы его лично знали. Ведь вы его лично помните. Вы, кажется, были на «ты». Писатели ходят по комнате, поглаживая животы. Они вспоминают: очи, блестящие из-под чуба, и пьянки в летние ночи, и ощущение чуда, когда атакою газовой перли на них стихи. А я объясняю, доказываю: заметку б о нем. Три строки. Писатели вышли в писатели. А ты никуда не вышел, хотя в земле, в печати ли ты всех нас лучше и выше. А ты никуда не вышел. Ты просто пророс травою, и я, как собака, вою над бедной твоей головою.

ПСЕВДОНИМЫ

Когда человек выбирал псевдоним Веселый, он думал о том, кто выбрал фамилию Горький, а также о том, кто выбрал фамилию Бедный. Веселое время, оно же светлое время, с собой привело псевдонимы Светлов и Веселый. Но не допустило бы снова назваться Горьким и Бедным. Оно допускало фамилию Беспощадный, но не позволяло фамилии Безнадежный. Какие люди брали тогда псевдонимы, фамилий своих отвергая унылую ветошь! Какая эпоха уходит сейчас вместе с ними! Ее пожаром, Светлов, ты по-прежнему светишь. Он пил да не пропил (он пьяница был, не пропойца), большого и острого разуменья не выдал, и не утратил пониманья пропорций, и прямо смотрел. И дальше товарищей видел. Он не изменял никогда своего поведенья, похожего на карнавальное сновиденье. С безжалостной нежностью вышутил дело и слово своих современников, чаще всего — М. Светлова. Смешно ему было, не весело, а забавно, вставная улыбка блистала вставными зубами. Мыслёнка шуршит неотвязная и сквозная, и шарит и рыщет какого-то звука и слова. Умер Светлов. А я до сих пор не знаю, какая была фамилия у Светлова. С прекрасною точностью определял он понятья, как будто клеймил все подряд и себя без изъятья. А что искривило насмешкой незлобною рот, навеки в спирту сохранится светловских острот. Когда его выносили из клуба писателей, где он проводил полсуток, все то, что тогда говорилось, казалось глупо, все повторяли обрывки светловских шуток. Он был острословьем самой серьезной эпохи, был шуткой тех, кому не до шуток было. В нем заострялось время, с которым шутки плохи, в нем накалялось время до самого светлого пыла. Не много мы с ним разговаривали разговоров, и жили не вместе, и пили не часто, но то, что не видеть мне больше повадку его и норов, — большое несчастье.

«В поэзии есть ангелы и люди…»

В поэзии есть ангелы и люди. Есть демоны и люди. Есть духи и великие старухи. Есть неземные звуки и слова. От естества ли, от сверхъестества, от вещества земного иль эфира — твоя гитара или, может, лира, твои полметра или же полмира, твоя Рязань или твоя Пальмира? Все, чем душа жива ли, не жива.