Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Поэта подбирают…»

Поэта подбирают, как ходока: дойти, куда надо, сказать, что надо, а если дорога нелегка, так что же: надо — значит, надо. Поэт должен знать, к кому идти, как знал ходок, что идти нужно к Ленину, и, выбрав путь, не сбиться с пути, шагать и шагать спокойно, уверенно. Нет у поэта закваски, закалки пахаря, вздымающего поля. То ему шатко, то ему валко; уходит из-под ног земля. Но чтобы поэт мог состояться, он должен в очереди достояться, чтобы выслушали, чтобы услышали и не тянули до бесконечности: то ли на уровне власти, выше ли, на уровне истории, вечности. А в общем этот умственный труд тяжелей физического двужилья. Те, кого не сомнут, не сотрут — честно заслужили.

ХОЛСТЫ АКОПА КОДЖОЯНА

Сарьян — в хрестоматии нашего глаза. Он ясен для младшего школьного класса и прост, словно воздух, которым дышу. И больше я про него не пишу. Сарьян — это выигранное сражение. А слово — искусственное орошение пустынь и полупустынь — песков. Поэтому я приглашу Коджояна: восстань из могилы! Ты умер так рано! Полотна развесь! Покажись нам, Акоп! Пусть медленные заведут разговоры тобою нагроможденные горы. Пускай нам окажут почет и доверье тобою взращенные легкие звери. Пусть птицы твои защебечут над нами, обсудят, осудят мой каждый изъян и с нами поделятся птичьими снами. Какими — ты знаешь, Акоп Коджоян! И ежели ныне не встретишь оленя и лани, исполненной сладостной лени, в горах и долинах армянской земли, — они на холсты Коджояна ушли. Я, сызмальства, с Харькова, с детства узнавший армянский рассудок, порядок и чин, настаиваю, чтоб на выставках наших просторные стенки Акоп получил. О милый цветок каменистой земли роскошествуй! Душу мою весели!

«Ответственные повествования…»

Ответственные повествования словесность составили нашу, случайные импровизации в России не процвели. Ни смутные волхвования, ни сюрреализма каша нашей цивилизации впрок никогда не шли. Российские модернисты были ясны и толковы, писали не водянисто и здравого смысла оковы, — пусть злобствуя и чертыхаясь, но накрепко пригвоздя, — они наложили на хаос, порядок в нем наведя! Как критики ни грызутся, но в формуле нет изъятий: отечественные безумцы были здравых понятий.

«Когда откажутся от колеса…»

Когда откажутся от колеса, когда его ходулями заменят, а десятичная система счета помрет, а синхрофазотроны пойдут на переплавку — Пушкина все будут знать по имени и отчеству. Я выбрал самую надежную профессию: в ней все плохое устаревает сразу, в чертежах, а все хорошее в двадцатом веке не хуже, чем в двадцатом веке до нашей эры. Когда откажутся от рук и глаз, от смелости и от любви, тогда откажутся от нас — от Пушкина.

СЛОВА, СЛОВА

Если иссякнут силы, а дело все-таки правое — появляется пафос. Власть бытия над сознанием имеет свои пределы. Разгневанное сознание командует бытием. Ежели снабжение не обеспечит сражение, его обеспечат речи взволнованных политруков. Слова, слова, слова, — говаривал Гамлет. Кроме того, есть Слово, которое было вначале. Вначале было слово, и только потом — дело. Слова, слова, слова, — говаривал Гамлет, написанный словами, десятком тысяч слов. Последняя провинция, сдаваемая войском, — язык. Дальше некуда и некогда отступать.

РЕЙД

У кавкорпуса в дальнем рейде — ни тылов, ни перспектив. Режьте их, стригите, брейте — так приказывает командир. Вот он рвется, кавалерийский корпус — сабель тысячи три. Все на удали, все на риске, на безумстве, на «черт побери!». Вот он режет штаб дивизии и захватывает провизию. Вот районный город берет и опять, по снегам, вперед! Край передний, им разорванный, много дней как сомкнулся за ним. Корпусные особые органы жгут архивы, пускают дым. Что-то ухает, бухает глухо — добивают выстрелом в ухо самых лучших, любимых коней: так верней. Корпус, в снег утюгом вошедший, застревает, как пуля в стене. Он гудит заблудившимся шершнем, обивающим крылья в окне. Иссякает боепитание. Ежедневное вычитание молча делают писаря. Корпус, словно прибой, убывает. Убивают его, добивают, но недаром, не так, не зазря. Он уже свое дело сделал. Песню он уже заслужил. Красной пулей в теле белом он дорогу себе проложил.

КРОПОТОВО

Кроме крыши рейхстага, брянских лесов, севастопольской канонады, есть фронты, не подавшие голосов. Эти тоже выслушать надо. Очень многие знают, где оно, безымянное Бородино: это — Кропотово, возле Ржева, от дороги свернуть налево. Там домов не более двадцати было. Сколько осталось — не знаю. У советской огромной земли — в груди то село, словно рана сквозная. Стопроцентно выбыли политруки. Девяносто пять — командиры. И село (головешки да угольки) из рук в руки переходило. А медали за Кропотово нет? Нет. За него не давали медали. Я пишу, а сейчас там, конечно, рассвет и ржаные желтые дали, и, наверно, комбайн идет по ржи или трактор пни корчует, и свободно проходят все рубежи, и не знают, не слышат, не чуют.

РОМАН ТОЛСТОГО

Нас привезли, перевязали, суть сводки нам пересказали. Теперь у нас надолго нету дома. Дом так же отдален, как мир. Зато в палате есть четыре тома романа толстого «Война и мир». Роман Толстого в эти времена перечитала вся страна в госпиталях и в блиндажах военных. Для всех гражданских и для всех военных он самый главный был роман, любимый: в него мы отступали из войны. Своею стойкостью непобедимой он обучал, какими быть должны. Роман Толстого в эти времена страна до дыр глубоких залистала; мне кажется, сама собою стала, глядясь в него, как в зеркало, она. Не знаю, что б на то сказал Толстой, но добродушье и великодушье мы сочетали с формулой простой: душить врага до полного удушья. Любили по Толстому; по нему, одолевая смертную истому, докапывались, как и почему. И воевали тоже по Толстому. Из четырех томов его косил на Гитлера фельдмаршал престарелый и, не щадя умения и сил, устраивал засады и обстрелы. С привычкой славной — вылущить зерно практического — перечли со вкусом роман. Толстого знали мы давно. Теперь он стал победы кратким курсом.