Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

ЕЛКА

Гимназической подруги мамы стайка дочерей светятся в декабрьской вьюге, словно блики фонарей. Словно елочные свечи тонкие сияют плечи. Затянувшуюся осень только что зима смела. Сколько лет нам? Девять? Восемь? Елка первая светла. Я задумчив, грустен, тих: в нашей школе нет таких. Как зовут их? Вика? Ника? Как их радостно зовут! — Мальчик, — говорят, — взгляни-ка! — Мальчик, — говорят, — зовут! — Я сгораю от румянца. Что мне, плакать ли, смеяться? — Шура — это твой? Большой. Вспомнила, конечно. Боба. — Я стою с пустой душой. Душу выедает злоба. Боба! Имечко! Позор! Как терпел я до сих пор! Миг спустя и я забыт. Я забыт спустя мгновенье, хоть меня еще знобит, сводит от прикосновенья тонких, легких детских рук, ввысь! подбрасывающих вдруг. Я лечу, лечу, лечу, не желаю опуститься, я подарка не хочу, я не требую гостинца, только длились бы всегда эти радость и беда.

БЕЗ МЕНЯ («Ohne mich!..»)

«Ohne mich!» «Без меня!» Этот лозунг немецких пленных сорок пятого года вспоминается к юбилею все чаще. — Почему ты сдался? — В январе, в феврале, в марте, в апреле и особенно в мае, в начале мая генералы, полковники, капитаны и особенно воины в чине солдата отвечают, щелкая каблуками, вытягиваясь в струнку, с философской, бессмысленной улыбкой: «Ohne mich!» — «Без меня!» Пускай без меня воюют! Еще поезд идет по накатанным рельсам. Еще кофе и шнапс вестовые разносят. Еще старшие младших свирепо разносят. Еще писарь потери по графам разносит. Еще разнесет этот поезд не скоро. Еще полгода до катастрофы. А мальчишка в штаб-офицерском чине, седоголовый, орденоносный, израненный, многосемейный, раскачался, спрыгнул с подножки и умиленно, исступленно умоляет польскую бабу, чтоб отвела его до плена. Лучше всего до большого штаба. Столько лет он жил заодно со всеми! Нынче — сам по себе желает. И надежды слабое семя пробивается в нем, прорастает. Если захочет польская баба — отведет до большого штаба. Его торопливо в список впишут, часы с него снимут, сапоги оставят, а немецкий писарь — в потери впишет, и больше никто вспоминать не станет. «Ohne mich». Без меня. Без него отчизна, фатерлянд немецкий, будет горе мыкать, а ему старшина в лагерях отдаленных будет долго тыкать, а после выкать. Без него его дети окончат школу. Без него жена поблекнет, засохнет, потому что он вернется не скоро: когда рак свистнет, когда рыба топнет. Без него разберут на кирпич руины, сложат дома, заживут красиво, покуда он города Украины восстанавливает неторопливо. Потом, ссылаясь на вдовий траур, сирот вставляя в речь для примера, зловещий тощий Аденауэр отпросит у нашего премьера его, постаревшего лет на десять, его, поумневшего раза в четыре. История привыкла чудесить с людьми в этом самом, самом мире. В лагере, где-нибудь на Каме, он щелкнет в последний раз каблуками, и ведомость сдаточную заполнит, и целый эшелон заполнит. И родина, дымкой сентиментальной за давностью лет покрытая прочно, примет его после всех метаний и дело ему подыщет срочно.

ПОЛЬЗА ПРИВЫЧЕК

Привычки необходимы — домашняя мебель чувств, домашние туфли страстей, разношенные, незамечаемые. По рельсам этих привычек веселым трамваем мчусь — вперед по привычным рельсам в привычное незнаемое. Привычка как электричка — по расписанию ходит. Привычка словно спичка — зажжется почти всегда. В этой привычке к привычке спасение находят, поскольку привычное горе уже почти не беда.

ПОСЛЕДНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ

Татьяне Дашковской

Выходит на сцену последнее из поколений войны — зачатые второпях и доношенные в отчаянии, Незнамовы и Непомнящие, невесть чьи сыны, Безродные и Беспрозванные, Непрошеные и Случайные. Их одинокие матери, их матери-одиночки сполна оплатили свои счастливые ночки, недополучили счастья, переполучили беду, а нынче их взрослые дети уже у всех на виду. Выходят на сцену не те, кто стрелял и гранаты бросал, не те, кого в школах изгрызла бескормица гробовая, а те, кто в ожесточении пустые груди сосал, молекулы молока оттуда не добывая. Войны у них в памяти нету, война у них только в крови, в глубинах гемоглобинных, в составе костей нетвердых. Их вытолкнули на свет божий, скомандовали: живи! В сорок втором, в сорок третьем и даже в сорок четвертом. Они собираются ныне дополучить сполна все то, что им при рождении недодала война. Они ничего не помнят, но чувствуют недодачу. Они ничего не знают, но чувствуют недобор. Поэтому все им нужно: знание, правда, удача. Поэтому жёсток и краток отрывистый разговор.

АВТОМАТ

Покатился гривенник по желобу, по тому, откуда не сойти, предопределенному, тяжелому пути. Он винты какие-то задел и упал в подставленную сетку, вытолкнув — таков его удел — газетку. Прочитав ее, по своему желобу я покатился вяло и не удивлялся ничему нимало.

«Нет, не телефонный — колокольный звон…»

Нет, не телефонный — колокольный звон сопровождал меня в многосуточной отлучке самовольной из обычной злобы дня. Был я ловким, молодым и сильным. Шел я — только напролом. Ангельским, а не автомобильным сшибло, видимо, меня крылом.

СОЛИДНО!

— Солидно! — шептали губы белеющие. — Лежу на койке и в чистом белье еще. Две свежих простыни выдали мне, и мишки в сосновом лесу на стене. — Солидно! — все тише шептали губы. — В таких больницах имеются клубы, а в них, наверное, крутят кино, а я в нем не был так давно. С каким удовольствием он умирал: удовлетворенный, обеспеченный. Руками легко с себя обирал прикосновенья смерти беспечной. Улыбка, исполненная торжества! О том же свидетельствовали слова, произносимые с затруднением: — Солидно! Ценно! — И с этим мненьем не согласиться было стыдно. Действительно: ценно, солидно. Про черный день стоит беречь не место, на кладбище приобретенное, а эту отрывистую речь, монотонную, веретённую. И чтобы в самом деле кровать со свежим бельем, что пуха легче, и чтобы врач помог отрывать смерть, вцепившуюся в плечи.

ДВА ГОДА В БОЛЬНИЦАХ

Прохладные стены старинных больниц настолько похожи на крепостные, что ты удивлен, не нашедши бойниц, которые обороняют больные. Высокие взрывы старинных дерев — тенистых, как тинистых — густо-зеленых. Операционных неистовый рев и треп посетителей оживленных. Там вмешивались то огнем, то ножом в дела мои, там помогали натуре, там газом каким-то меня поднадули, там был забинтован я и обнажен. Из корпуса в корпус переходя, из здания в здание переезжая, я жил, долгим взглядом ту смерть провожая, что шла стороной, наподобье дождя. Обеда я ждал с нетерпением там и шел по местам, когда крик «По местам!» обход возвещал. А после в минуту обед поглощал. С большим напряженьем сосудов и жил два года в старинных больницах я жил — тогда еще новых не начали строить — и выжил, и вышел, и стал планы строить: как быть и что делать в обычных домах, где все по-другому и меньше размах, где стены всего в полтора кирпича, где заняты люди не смертью с болезнью, а тем, чтоб счастливей прожить и полезней, где летом московским жара горяча. В разгаре каленой июльской жары иной раз припомнишь, какие пиры больничным супцом задавала прохлада, и тут же подумаешь: лучше не надо.

КОЛОКОЛА

Колокола звонили про дела: дела — плохи, дела — плохи, дела — плохи — унылые колокола конца эпохи. Понятней, чем на русском языке, на медном языке обедни они все громозвучней, все победней раззванивали о беде, тоске. Они предупредили старый мир и точно вызвонили час и миг, но старый мир не вслушался в сигналы, внимания не обратил, и вот его шугнули и согнали с престолов и изгнали из квартир. Тот перезвон навек в ушах остался, и, встретившись в Париже, на ходу, кричат друг другу эмигранты-старцы: колокола звонили про беду.