Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

НИ К ЧЕМУ!

Все слова, что связаны с конями, — марш на лингвистический махан! А какие звуки там гоняли! Целину какую плуг пахал! Сколько было вложено людского и в тяжелозвонкое: подкова, и в быстропоспешное: бега! Как была мила и дорога и лексикографу и жокею масть любая! Много лет ветерок забвенья, тихо вея, заметает конский след. Напоролась на колючку конница в 914 году — больше за пехотою не гонится, саблями рубая на ходу. Обогнали трактора конягу в 930 навсегда и обезлошадили — беда! — Русь, во зло, не знаю ли, во благо? Как ушли с полей — из словарей медленно, но верно отступают и в речушке Лете утопают те, кто Волгу, Дон и Енисей переплыли и не утонули, отряхнулись, двинулись во тьму. Не догнали пули, а догнало слово: «Ни к чему!» «Ни к чему!» Кого обозначать термином гнедой, буланый, пегий? Вечность знать не знает привилегий. Прав у времени нельзя качать. «Ни к чему!» И замирает топот бьющих по забвению копыт. Зверя с человеком первый опыт дружбы и союза — позабыт.

ИСПАНЦЫ В ИЗГНАНИИ

По мартовскому гололеду, топча пропесоченный лед, сторожко, готовый к полету, угрюмый испанец идет. Проходит неслышною тенью давнишних тридцатых годов сторожко, готовый к паденью на желтые льды городов. Он, словно бы к солнцу подсолнух, к Испании весь обращен. О ней вспоминает спросонок и с ней же свергается в сон. Болезненно бледная смуглость никак не сползает со щек. Горючая, жалкая мудрость в глазах не потухла еще. Он ловит, как будто антенна, незначащее ничего. Простуда, наверно, ангина, лет тридцать как мучит его. Любые заметки в вечерке, пустые намеки судеб вонзились в него, как осколки, важнейшие центры задев.

«Брата похоронила, мужа…»

Брата похоронила, мужа, двух сыновей на погост сволокла. В общем, к чему же, к чему же и для чего же слова и дела. Ясная в дереве, камне, моторе, людям инерция ни для чего? Разве не преимущество горе? Только люди достойны его. Все же встает в семь утра ежедневно, на уплотненный автобус спешит, вяло и злобно, тупо и нервно в загсе бумажки свои ворошит, в загсе бумажки свои подшивает, переворашивает, семьи чужие сшивает, жизнь понемногу донашивает.

ВЕЧЕР ЗАБЫТЫХ ПОЭТОВ

Забытых поэтов забыли. Забыли о том, как запели. Забыли, как после забили в какие-то темные щели их слабую славу. Их строки. Неловкие юные книги. Но вот исполняются сроки. Но вот начинаются сдвиги. Но вот открываются срезы какой-то не вышедшей в свет поэзии. Но интереса особого, видимо, нет. Митрейкин, полвека хранимый в ругательстве гения, — выжил. Несчастный, легчайше ранимый, он словно встряхнулся и вышел не то чтоб на авансцену (он скромен и знал себе цену), а просто на сцену и внятно, негромко, но все же заметно, спокойно, но все же сурово сказал свое слово. Как будто бы крутят обратно какую-то дельную ленту! Стоит Москвошвеем одетый, вскормленный нещедрым Литфондом Митрейкин далекий, забытый, забытый, далекий Митрейкин, и просит: — Прочтите меня!

ПЕРЕПОХОРОНЫ ХЛЕБНИКОВА

Перепохороны Хлебникова: стынь, ледынь и холодынь. Кроме нас, немногих, нет никого. Холодынь, ледынь и стынь. С головами непокрытыми мы склонились над разрытыми двумя метрами земли: мы для этого пришли. Бывший гений, бывший леший, бывший демон, бывший бог, Хлебников, давно истлевший: праха малый колобок. Вырыли из Новгородщины, привезли зарыть в Москву. Перепохороны проще, чем во сне, здесь, наяву. Кучка малая людей знобко жмется к праха кучке, а январь знобит, злодей: отмораживает ручки. Здесь немногие читатели всех его немногих книг, трогательные почитатели, разобравшиеся в них. Прежде чем его зарыть, будем речи говорить и, покуда не зароем, непокрытых не покроем ознобившихся голов: лысины свои, седины не покроет ни единый из собравшихся орлов. Жмутся старые орлы, лапками перебирают, а пока звучат хвалы, холодынь распробирает. Сколько зверствовать зиме! Стой, мгновенье, на мгновенье! У меня обыкновенье все фиксировать в уме: Новодевичье и уши, красно-синие от стужи, речи и букетик роз и мороз, мороз, мороз! Нет, покуда я живу, сколько жить еще ни буду, возвращения в Москву Хлебникова не забуду: праха — в землю, звука — в речь. Буду в памяти беречь.

«До чего же женщины живучи!..»

До чего же женщины живучи! На пятидесятилетием юбилее блоковской кончины плачут старые, как тучи, сединой белея, женщины, а не мужчины. Все его товарищи в могиле, умерли, до одного погибли, вслед за ним сыграли роли вскоре. Женщины, которых обнимал он, женщины, которых понимал он, продолжают плакать в общем хоре. Что же означает это? Может быть, любовь поэта времени прибавила им столько? Я не знаю, что же это значит. Вижу: бедные старухи плачут, сверстника оплакивая горько.

ПОЭТ

Очень сбивчив. Очень забывчив. Некрасивую голову сбычив, обижается и смолкает и, как черный сухарь, намокает чаем дум своих невеселых. Тих, задумчив, печален, грустен, в дружбе — вял, в общении — труден. Каждый звук с каким-то хрустом у него вылетает из глотки. Что-то копит он и лелеет. Искра в нем какая-то тлеет. Накаляется он и злеет. Скоро скажет. Скоро скажет то самое слово, что в пылу вдохновенья злого собирал по буквам. Для того на всем экономил, чтобы выйти со словом новым. Вот свинтил его или вырастил — что-то им осветил и выразил. Он теперь подобреет.

«Которые историю творят…»

Которые историю творят, они потом об этом не читают и подвигом особым не считают, а просто иногда поговорят. Которые историю творят, лишь изредка заглядывают в книги про времена, про тернии, про сдвиги, а просто иногда поговорят. История, как речка через сеть, прошла сквозь них. А что застряло? Шрамы. Свинца немногочисленные граммы. Рубцы инфарктов и морщинок сечь. История калится, словно в тигле, и важно слушает пивной притихший зал: «Я был. Я видел. (Редко: „Я сказал“.) Мы это совершили. Мы достигли».