Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Я был молод. Гипотезу бога…»

Я был молод. Гипотезу бога с хода я отвергал, с порога. Далеко глаза мои видели. Руки-ноги были сильны. В мировой войне, в страшной гибели не признал я своей вины. Значит, молодость и здоровье — это первое и второе. Бог — убежище потерпевших, не способных идти напролом, бедных, сброшенных с поля, пешек. Я себя ощущал королем. Как я шествовал! Как я властвовал! Бог же в этом ничуть не участвовал. Идеалы теряя и волосы, изумляюсь, что до сих пор не услышал я божьего голоса, не рубнул меня божий топор. Видно, власть, что вселенной правила, исключила меня из правила.

«Человеческую жизнь (с деталями)…»

Человеческую жизнь (с деталями) можно (в среднем) рассказать за два часа, доверительно бросаясь тайнами, убедительно меняя голоса. За сто двадцать (с чем-нибудь) минуток можно изложить, пересказать стройных, ломаных, прямых и гнутых, колыбель с могилой увязать. Все-таки обидно: ели, пили, жили, были — все за два часа. Царства покоряли, окна били, штурмовали небеса, горы двигали и жгли леса — все за два часа!

ВОЗРАСТ АВИАЦИИ

Излет говорят, где бы прежде сказали — закат. Уже авиации лет пятьдесят-шестьдесят. Уже излеталось пять-шесть поколений пилотов, и мы наблюдали такую же цифру излетов. Излет в авиации — пенсия и мундир, и на небо смотришь сквозь мелкую сетку гардин, и пишешь статейки в журнал «Авиация и космонавтика» с таинственной подписью «Мнение практика». Меня занимает излет нелетающих тел. Столетья с доктринами я рассмотреть бы хотел. Закаты миров, а не просто закаты светил — все это бы я осветил, охватил. Меня занимает, как старятся, как устают, без боя большие губернии как отдают. Сначала губернии. После же — все, кроме чести. Чуть погодя — все с честью и совестью вместе. Я интересуюсь падением, но не звезды, а, скажем, философа Сковороды. Поскольку не падал сей добрый и смирный философ, я интересуюсь десятком подобных вопросов. Я к возрасту авиации скоропостижно лечу. Озлобиться я не хочу. Сдаться я не хочу. Хочу излетаться, — не так, как эпохи. Как пули, которых с пути никакие ветра не свернули. Лететь до конца по почти что прямой кривой и врыться в песок, без претензий, что я, мол, еще живой.

«Я зайду к соседу, в ночь соседа…»

Я зайду к соседу, в ночь соседа, в маету соседскую зайду, в горести соседские — заеду, в недобро соседа — забреду. По-соседски спрашивать не стану. Знаю все и так. Посижу. Компанию составлю. Проиграю в дураки пятак. Надо все же иногда соваться и в чужие, не свои дела. Вижу: начал интересоваться, прояснились линии чела. Вышедший из сутолоки, сумятицы, жизнью именуемой, опять осторожно, боязливо пятится, поворачивает вспять.

СИЛУЭТ

На площади Маяковского уже стоял Маяковский — не бронзовый, а фанерный, еще силуэт, не памятник. Все памятники — символы. Все монументы — фантомы. Фанерные монументы четырежды символичны. Поставленный для прикидки к городу и к миру, он подлежал замене. Ему отмерили веку недели, а не столетья. Но два измеренья фанеры, дрожащие от ветра, были странно прекрасны в городе трех измерений. Два измеренья фанеры без третьего измеренья обладали четвертым — неоспоримым величьем. Ночами его освещали большими прожекторами, и скульпторы меряли тени, отброшенные монументом. Массивность и бестелесность, громадность и фантомность — такое стоило крюку. Я часто давал его ночью. Быть может, впервые поэту поставили то, что надо, а кроме силуэта, нам ничего не надо. А кроме тени черной, уложенной на асфальте, не ставьте ничего нам, нам ничего не ставьте.

ЛЕГЕНДЫ И ФАКТЫ

Легкие легенды и тяжелые, словно танки, факты. Легкие легенды мотыльками на броню действительности сели. Легкие легенды потакают тяжелоподъемным фактам. Легкие легенды легким флером обволакивают девяностоградусность, прямизну углов реальности. Легкие легенды легкой пылью заметают яркость красок жизни. Но когда она рванется, двинется, стронется с места, первыми под гусеницы попадают легкие легенды.

ВСЕ УСЛОВИЯ

Как свои почти два метра сознают, копая окоп, быстро пряча лицо от ветра, пулеметного, ах, ему чтоб! — как свои четыре с полтиной пуда чувствуют на мостке, на тончайшей, на паутинной, через пропасть идущей доске — свой избыток, как недостаток, свою силу, как слабость свою, я в эпоху ракет хвостатых понимаю, осознаю. Для того чтобы продержаться, надо сжаться, надо вжаться и на уровне нулевом устоять на ветру пулевом. Нивелируя взгляды, взлеты, успокаивая сердца гуд, пулеметы и самолеты под нулевку бреют, стригут. Несмотря и невзирая, не учитывая рост и объем, высовываемся, презирая всю цифирь, над огнем встаем. А пока головы не высунем — ничего не откроем, не выдумаем. Пули только, что запоют, — все условия создают.

ВОСПОМИНАНИЕ О ВОЕННОЙ ИГРЕ

И это тоже было пережито: белея, среди синей высоты, неторопливо раскрывались парашюты, как снятые в кино (замедленно) цветы. Военная игра была игра. Парашютисты все же разбивались, и пехотинцы все же с ног сбивались, играючи с утра и до утра. Играючи с зари и до зари, худели и щетиной зарастали, но все-таки стратеги вырастали, росли штабные, что ни говори. Отыгрывалось, отрабатывалось с заката и до раннего рассвета все то, что позже минами рвалось и карты перекраивало света. Следили атташе нетерпеливо за всем, что было связано с игрой, и оседал, как город после взрыва, медлительный парашютистов рой. Ту давнюю военную игру, рисковую тяжелую забаву, на фронте вспоминали ввечеру за водочкой положенной, за банкой. Шли аккуратные, как поезда, снаряды над землянкой в три наката, и гильза полыхала вполнакала. Усталые от ратного труда, сначала потерявшие полмира, потом отвоевавшие миры, степенно вспоминали командиры условия той давешней игры. Шумела брань, и, выходя на рать, припоминал с усмешкой полководец, что это все уже пришлось играть, и тут же говорил: «Не плюй в колодец». Древнейшая история советского периода! Тридцатые года! Глаза закроешь — горе не беда, и парашюты, словно занавески, неслышно падают на города. Игра! И жизнь, как утро, молода!