Вахтенная проводница Иришка Стрельченко сидела на табуретке в еще не просохшем, пахнувшем гнилым деревом уголке между каютами первого и второго класса. Рядом стоял бачок с кипяченной водой. К бачку на ржавой цепочке прикреплен старый медный кухоль с помятыми боками. Иногда кто-нибудь из немногочисленных пассажиров подходил напиться воды, приветливо кивал девушке. Она отвечала с той же приветливостью, даже с заметной благодарностью. То, что у Иришки была теперь настоящая работа, делало ее бесконечно счастливой. Поэтому она с такой радостью и встречала каждого, кто подходил к ней, будь то кто-нибудь из членов экипажа или из пассажиров. Пассажиры ехали только третьим классом.

Каюты первого и второго были подготовлены для приема раненых — чисто прибраны, продезинфицированы и закрыты.

На палубе появился Василь. Увидев Иришку, остановился, скрутил цигарку и так лихо зачиркал своим кресалом, что даже под ярким весенним солнцем хорошо были заметны сыплющиеся от камня зеленовато-красные искры. Василь прикуривает, затягивается с форсом и бросает девушке:

— Иду сменять твоего знакомого…

Последнее слово произнес Василь многозначительно. А в прищуренных от дыма глазах застыла усмешка. Но Иришка и на Василя не обижается. Он кажется ей задавакой, но малый, наверное, неплохой — Сашин товарищ, а у Саши не может быть плохих друзей. Девушка тоже щурит свои темные, с каштановым отливом глаза и отвечает Василю почти тем же тоном:

— По-моему, с этим знакомым однажды познакомил меня ты?

— Ох и хитрющая же! — качает головой Василь.

— А ты поживи с мое, будешь тоже хитрым, — смеется Иришка.

— С «мое»! — передразнивает Василь. — Гляди, старуха какая! Да тебе еще и до пятнадцати жить да жить. Молоко на губах…

— А ты что, свое молоко промокаешь папиросой? — нашлась Иришка и победно засмеялась, глядя на растерявшегося Василя, который не нашелся, как ответить девушке поостроумнее. Он только покраснел, пыхнул цигаркой, прищурил глаза и сказал уже добродушно:

— Смотри, старшим будешь грубить, отшлепаю.

В ответ Иришка хмыкнула и отвернулась.

— Пигалица, — беззлобно бросил Василь и пошел к люку машинного отделения.

Иришка и на этот, раз не обиделась. Ведь все шло так прекрасно, даже вахты боцман Валерий, словно нарочно, распределил Саше и Иришке в одни часы. И отстояв их, они в свободное время смогут побыть вместе. А Василь не будет мешать, он ведь так и липнет к Саше, шагу без него не может ступить.

К Иришке подошла тетя Сима.

— Все сидишь? Иди отдыхай.

— После чего отдыхать? — спросила девушка удивленно.

— И то верно… Но уж так, по привычке. Я ведь не в первый рейс иду. До войны еще плавала на «Богдане Хмельницком». Там вахта строго по часам была. И днем и ночью. А теперь мы только днем плывем. Ночью опасно: ни огней, ни знаков никаких… Плавсостав — те без конца на вахте, а мы с тобой свое дело сделали, каюты готовы для приема раненых. Иди, сменяю тебя.

Иришка уступила ей место. Тетя Сима уселась на табуретку, вытянула ноги поудобнее.

— Не уснете? — спросила, все еще не отходя, Иришка.

— Нет, — ответила тетя Сима. — А войдем в Припять — и дремать некогда будет. Там такая работа начнется, что не до сна будет. И днем и ночью. А может, и сутки спать не придется…

Днепр был величав и спокоен. В нескольких метрах от парохода, где волны не пенились от колес и струи, расходящиеся от туповатого пароходного носа, теряли свой разбег, вода лежала голубоватым зеркалом, еще дальше, у островков и далеких берегов, она, сливаясь с прозрачным небом, была похожа на синеватый мираж. Пушистые, уже подбитые первой дымчатой зеленью полузатопленные кусты ив и осокорей, казалось, висели в воздухе. И еще представлялось, что не вода залила луга и рощины, а наоборот — все тянулось, все плыло к ней: и далекие берега, и яркие лучи солнца, от которых так серебристо блестела река, и чайки летели не вверх, а все льнули к воде, ласково и весело покрикивая, и даже легкие облачка в небе стояли так низко, что думалось, вот-вот упадут в реку и поплывут по ней белоснежной пеной.

Но иногда вдруг в весенний пейзаж вторгалось и нечто инородное, печальное и жестокое.

Это пепелища сожженных сел и деревень, зловещими памятниками черневшие на весенней приднепровской земле.

Сумерки на Днепр опускаются по-южному, почти мгновенно. Вот только что все любовались ярким закатом, и вдруг где-то на краю разлива потухнет последний блекло-красный лучик, словно свет далекого костра, и все вокруг окутает, сожмет еще не густая, черновато-пепельная темень, которую даже звезды не могут пробить всей своей яркостью, лишь чуть-чуть мерцают — крохотные, тусклые.

Еще до наступления сумерек пароход на самом тихом ходу, осторожно, чтобы не сесть на мель, подошел ближе к берегу, бросил якорь и застопорил машину. Ночью идти опасно.

— Всем отдыхать! — летит над пароходом, над Днепром голос капитана, отдаваясь хлестким, словно шлепки по воде, эхом в берегах разлива.

Федор Михайлович уходит к себе в каюту. Он почти бессменно стоял все эти долгие часы на вахте. Уходит и механик Чубарь. Он тоже весь день не покидал машинного отделения, и к вечеру у него начали ныть незажившие раны. Дремлют где-то по своим местам немногочисленные пассажиры, и на время кажется, будто все погрузились в сон — все вокруг затихло, как и машина, целый день стучавшая в груди парохода мощным неутомимым сердцем.