— Восстанавливаться в партии не думает?

— Не слыхать. Не простое это для него дело. Человек он — на особинку. Поглядеть со стороны — спокойный, уравновешенный, а чуть тронь за живое — закипит.

— Похож на тургеневского «бирюка»?

— Я уж не знаю, похож или нет, но лес он бережет, как собственное дите. Любит природу, предан ей. Привезли первых лосей — пустили к нему; начали разводить бобров — у него же. И первая пасека — я уж говорил — была поставлена на его участке… Ну, заговорились мы, Федор Иванович. Как бы наш Максим куда не ушел, давайте-ка будем поспешать.

А когда подошли к машине, Леонид Семенович, прежде чем забраться в нее, сказал:

— Думает ли Максим восстанавливаться, вы спросили. Что значит восстановиться? Это значит, он должен написать заявление, в котором просит принять его в партию, из которой он был несправедливо исключен. Так ведь?

— Так, — подтвердил Федор Иванович, еще не понимая, куда и к чему клонит директор.

— А не правильнее было бы, если просил не тот, с кем обошлись несправедливо, — зачем его вынуждать выступать в роли просителя? — а те бы просили Максима Алексеевича, кто с ним так обошелся? Я понимаю, что есть Устав и все такое. Однако же… однако же, мне кажется, это ни в какой мере не противоречило бы Уставу, если бы в подобных случаях… ну, что ли, инициатива исходила бы от райкома, а не от бывшего члена партии, которого исключили несправедливо. По моему разумению, депо чести для райкома, чтобы справедливость всегда и везде торжествовала.

Леонид Семенович вроде бы задал секретарю райкома вопрос, но всем своим видом показывал, что вовсе не ждет от него немедленного ответа. Он проворно сел за руль, нажал стартер — и машина тронулась.

Дорога шла в гору да к тому же была песчаной, и мотор гудел тяжело, надрывно, временами слышалось, как стучат поршневые пальцы. Колеса пробуксовывали в сыпучем песке. Не зря это место и назвали Песчанками.

Тяжело ворочались мысли и в голове Федора Ивановича. Что он мог по существу возразить на сердитую тираду директора лесхоза. Прежде чем торопиться с возражениями, надо попытаться поставить себя на место Максима Алексеевича…

Когда выехали на ровное место, сосновый бор вскоре кончился. Оборвался он так же неожиданно, как и начался: вот только что стояла бронзовая стена литых стволов — и уже нет стены: по ту и другую сторону дороги опять курчавятся дубы, вязы, ясени.

С прямой, словно бы по нитке пробитой, просеки машина свернула направо, и сквозь прогалы между деревьями завиднелось светлое место.

На этот раз Федор Иванович разглядел сад еще издалека. Он, как и первый, был аккуратно огорожен. И так же, среди яблонь, стояли ульи. А вся земля, все пространство, свободное от яблонь и ульев, было покрыто сплошным бело-желтым цветом. Земля словно бы излучала тихое солнечное сияние. Так вот он каков, этот илебер! И так богато он цветет уже второй раз: вон на поляне стоят рядком сметанные стога.

Кордон опять же — в самой середине сада. Длинный пятистенок всеми шестью окнами по фасаду весело глядит на раскинувшееся перед ним раздолье цветов и зелени. Впритык к дому — ворота, ведущие на огороженное высоким бревенчатым тыном подворье. В огороже виднеются клети, конюшни, баня. В воротах прорезана узенькая калитка, и из нее как раз вышла высокая и еще крепкая на вид старуха, одетая в коричневое крупноцветастое платье и теплую, внакидку, кофту. На ногах у старухи — черные чесанки, а на голове — черный, в белую горошину, платок. То ли заслышав, то ли завидев машину, она приостановилась и поднесла ладонь козырьком к глазам.

— Салам, бабушка! — выпрыгивая из машины, крикнул Леонид Семенович.

Они вместе с Федором Ивановичем направились к дому, в то время как старуха тоже шла им навстречу.

— Э-э, что, думаю, за машина шумит, кто это к нам едет, — немного нараспев говорила старуха. — А это вон кто, это — Ленька.

Леонид Семенович почтительно подал ей руку. Потом отступил на шаг, подчеркнуто внимательно оглядел, наклоняя голову сначала к одному, потом к другому плечу, и всем своим видом показал, что остался доволен.

— Не стареешь, Екатерина Филипповна, Еще двадцать лет пробегаешь без посошка.

Федору Ивановичу старуха тоже показалась еще довольно бодрой. Но беспощадное время иссекло ее лицо глубокими морщинами, сплошь осеребрило выбившиеся из-под платка редеющие волосы. Вблизи старуха казалась как бы старше той, которая появилась из калитки в воротах. И, словно бы прочитав его мысли, Екатерина Филипповна сказала.

— Не льсти, Ленька, и не утешай. Нынче я умру.

Голос у нее чистый, совсем не старческий, и так он не вязался со словами о собственной смерти, что Федор Иванович даже вздрогнул непроизвольно.

— Как так умрешь? — удивился и Леонид Семенович. — С какой стати?

— Курица закукарекала, — вполне серьезно, без тени улыбки, ответила старуха.

— Да то не курица, наверное, была, а петух.

— Я что — не умею отличать петуха от курицы?! — сердито, почти возмущенно воскликнула старуха. — Прямо на моих глазах закукарекала. Взяла ее, пощупала ногу — холодная. А раз холодная — к смерти.

— Смотри-ка, какие страсти! — притворно, в тон старухе, ужаснулся Леонид Семенович. — А если бы была горячая?