— Кыш, старый дурак! Кыш! — крикнула старуха, потом подняла с земли попавшийся под руку старый веник и швырнула им в индюка. Тот сложил растопыренные было бронзовые крылья, проворчал обиженно что-то вроде: «Вот она, черная людская неблагодарность: ты же оберегаешь свое потомство и в тебя же швыряются вениками!» — затем, гордо подняв голову на длинной шее, зашагал в дальний угол двора. Индюшата, распластав крылья и истошно попискивая, помчались за ним.

К небольшим сенцам ведет дощатый тротуар — гладкий, чисто вымытый. Из щелей между досками выглядывают лаковые листья подорожника, стебельки птичьей гречихи.

У ступенек, ведущих в сени, старуха сняла свои чесанки и в одних носках поднялась на крылечко. Гости последовали примеру, который подала хозяйка, и тоже оставили свои туфли на крылечке.

— Входите, входите, — еще раз пригласила Екатерина Филипповна и, как бы показывая дорогу, сама пошла впереди, отворила дверь в избу.

Крашеный пол застлан половиками. Направо от порога — аккуратно побеленная русская печь, с устьем, завешенным ситцевой занавеской. От печи идет дощатая, затейливо сколоченная елочкой, перегородка. Переборка делит помещение надвое; во второй комнате через распахнутую настежь дверь видна кровать под голубым, белыми цветами, покрывалом.

Гости прошли вперед и сели на диван, что стоял вдоль переборки. Один угол занимал стол с приставленными к нему стульями, другой — книжный шкаф, заваленный журналами и газетами. С потолка, над столом, свисала керосиновая лампа, громко, звучно именуемая «молнией». Когда-то эта десятилинейная лампа, среди своих более скромных, семи- и даже пятилинейных, сестриц казалась и впрямь светлой, как молния. И такие лампы лет десять назад в отдаленных глухих деревнях еще можно было встретить чуть не в каждом доме. Нынче везде их вытеснили электрические, и только вот здесь, на лесном кордоне, она еще красуется, как и в старые, теперь нам кажущиеся далекими, времена.

— Новостью хочу тебя порадовать, Леня, — дав гостям оглядеться, тоже усевшись у стола, снова заговорила хозяйка. — Через две недели Степан обещается приехать.

— С семьей? — уточнил Леонид Семенович.

— Майра-то [4] его не больно рвется к нам: и света, мол, нет, и телевизора. А внучата — эти уж точно не отстанут.

— Хорошо, Екатерина Филипповна. Подкинем их сюда, найдем машину. А знать-то я буду, наверное, не обойдет меня, когда приедет.

— Как обойти?! Он тебя уважает. К первому тебе, поди, и заявится. — Тут старуха остановилась, о чем-то думая про себя, покачала головой и уж потом только сказала: — А детей максимовских, скажу я тебе, испортил город. Коль и приедут, так целыми днями только и разговору про кино да спектакли. Ну, будто одно кино их и кормит, одним кином они сыты, — первый раз за все время разговора старуха засмеялась тихим рассыпчатым смехом. — И что дивно-то — в лесу ведь выросли! А теперь не нужен стал лес. У Степана же в городе росли, а теперь вместе с ним рвутся в лес. Вот и попробуй тут разберись… Ох, старая квашня, расселась, растабариваю, а что вы с дороги — про то и в ум не возьму… Посидите, я сиччас, сиччас.

Легким для ее лет, скорым шагом Екатерина Филипповна вышла в сени и вскоре же вернулась с отпотевшим эмалированным чайником в руках.

— Ленька, а нить-то так и не научился? — спрашивала она, выставляя на стол стаканы, и не понять было, в шутку или всерьез вела этот разговор. Федор Иванович заметил только, что старуха нет-нет да и хитро прищуривала глаза, взглядывая на директора лесхоза.

— Нет, еще не научился, — тоже полушутя-полусерьезно ответил Леонид Семенович.

— И не учись, — улыбнулась Екатерина Филипповна. — Лесника и шофера хмель губит.

— Уж не кырчаму ли ты принесла?

— Нет. Березовый сок. Жарко ведь, небось жажда томит, а я, старая греховодница, вас своими россказнями потчую.

Наполнив стаканы чуть мутноватым, светло-желтым напитком, Екатерина Филипповна подала их гостям.

Пока хозяйка несла от стола к дивану стаканы, и то они успели отпотеть — таким холодным был березовый сок. На вкус он немножко горчил и отдавал хмельным: должно быть, в сок были накрошены хлебные корки и добавлен мед — к стенкам стакана сразу налипли мелкие пузырьки. Но и горчинка, и хмельной дух делали этот чудесный освежающий напиток только еще более ароматным.

Максим Алексеевич возник в избе беззвучно как призрак. Его заметили, когда он — высокий, худощавый, в темно-синем форменном костюме и кирзовых сапогах — уже стоял у порога, снимая и вешая на гвоздь фуражку. Лицом Максим Алексеевич был схож с матерью; оно у него тоже было угловатое и в чем-то неправильное. Особенно же бросался в глаза выдававшийся вперед раздвоенный подбородок. Федор Иванович точно помнил, что где-то уже видел этот характерный подбородок, но где именно и когда приходилось ему видеть лесника, не знал.