— Что? — с интересом спросил Воловцов, у которого свербел в мозгу и не давал покоя один вопросец.

— Газеты надобно читать, вот что, — наставительно произнес Селишев. — Оне иногда весьма умные вещи глаголют…

— Да, бывает, что и умное пишут, — согласился судебный следователь по наиважнейшим делам, едва улыбнувшись.

— Так вот, — поднял почти к самому носу Ивана Федоровича заскорузлый палец старик Селищев. — Ученые через газеты сказывают, что возраст у человека должен быть двести лет!

— Двести? — изумленно поднял брови Иван Федорович.

— Да! — Селищев покачал вытянутым пальцем. — То есть всякое человечье создание должно жить двести лет. На это рассчитан весь его организм со всеми потрохами, что находятся внутри. А почему, коли так, не живут человеки по двести лет? — хитро прищурясь, посмотрел он на Ивана Федоровича. — Да потому, что им мешают. Эти же самые человеки, только другие. То бишь, выходит так, что мы сами себе мешаем жить. Разными пакостями, творимыми друг другу, злобою и кознями. Они как раз и сокращают жизнь человеческую. Понял, милок?

— Понял, благодарствуйте, — едва не поклонился старику Воловцов. — А позвольте задать вам один вопрос?

— Говори, юноша, — разрешил Селищев.

— Вот вы сказывали, что на бабу свою через день залазите… — озвучил-таки Иван Федорович свербевший в его голове вопросец.

— Залазию! — с вызовом ответил Селищев. — А ежели водочки приму, так и не един раз.

— Вы еще и водочку изволите принимать? — усмехнулся про себя судебный следователь.

— А то! — горделиво посмотрел на него Селищев. — Работа у меня нервическая, поскольку лошадки — животные, каженная со своим особым норовом, требующим подходу. Оне ведь, лошадки, все характерные. Так что водочку потребляю, но — не в ущерб службе, а токмо по случающейся необходимости…

— Похвально, коли не в ущерб… А сколько, прошу прощения, вашей супруге лет?

— Сорок второй годок пошел, — ответил старый конюх. — Это у меня третья женка по счету, поскольку первые две померли, царствие им небесное. А все потому, что козни и пакости всяческие от людей претерпевали и шибко с сердцем к ним относились…

— Я вас понял, — сказал Воловцов и, наконец, приступил к правильному допросу столь любопытного старикана. — А скажите, Никифор… как вас по батюшке?

— Асклипиодотович, — ответил Селищев.

— Простите, как? — переспросил судебный следователь по наиважнейшим делам, едва не расхохотавшись.

— Аск-ли-пи-о-до-то-вич, — повторил по слогам старик, пренебрежительно глянув на Воловцова. — Сие имя из святцев. Переводится с греческого, как Эскулапов дар.

— О как! Понял, — кивнул Иван Федорович, изо всех сил стараясь сдержать смех. — Так вот, у меня к вам, Никифор Аск-ли-пи-о-до-то-вич, вопрос: этот господин, которого вы видели выходящим из меблированных комнат сестер Малышевых, он походил на помещика?

— А то! — ответил старый конюх. — Как пить дать — самый что ни на есть настоящий помещик.

— А как вы это определили? По каким признакам?

— Ну, во-первых, одет он был в дорожное дорогое платье, которое обыкновенно и надевают в дорогу дворяне-помещики, — как малому дитяти начал пояснять Никифор Асклипиодотович. — А во-вторых, повадки у него были сугубо помещичьи…

— А что за повадки такие? — спросил Воловцов.

— А такие, каковые, в точности, и имеют все настоящие помещики, — пояснил Селищев.

«Что ж, — подумалось Ивану Федоровичу, — коли и этот старый конюх утверждает, что убийца платьем и повадками похож на помещика, стало быть, и правда похож. Какая-никакая, а отличительная черта убийцы теперь все же имеется…»

— А провожала, стало быть, этого «настоящего помещика» младшая Малышева? — задал новый вопрос судебный следователь.

— Она, — подтвердил Селищев.

— А вы не путаете? — посмотрел на него Иван Федорович. — Может, это Глафира его провожала, а не Кира?

— Вот! — почти зло посмотрел на Фому неверующего Никифор Асклипиодотович. — И ты туда же. Да как же можно перепутать бабу с молодкой?! Глафира — округлая, с бабьими формами, мужчину не единожды, стало быть, познавшая. А Кира — девица. Ноги ставит, как девственница, и формами еще угластая вся, как подросток. Как же их можно спутать, мил-человек?

Аргументы, конечно, были весомыми. Но, на всякий случай, Воловцов решил проверить, насколько хорошо видит старый конюх. Девяносто три года — хоть Селищев и хорохорится — не шутка.

Разговор их происходил в той же чайной купца Суходаева, у которого служил бессмертный Никифор Асклипиодотович Селищев и где с полчаса назад судебный следователь по наиважнейшим делам Иван Федорович Воловцов беседовал с купцами Комолым и Леонтьевым. Иван Федорович замолчал, пристально всматриваясь в окно меблированной комнаты, где последний раз остановился по приезде в город Дмитров и был убит коммивояжер Григорий Иванович Стасько.