Шрифт:
Итак, у голосовки тормозила, подымая пыль, полуторка, тётки подхватывались, быстро сговаривались — такса была известная, от полтинника до рубля — и лезли в грузовик со всех сторон, как суворовские чудо-богатыри на стены Измаила.
Мы же с братьями и местными нашими корешами стояли пока в отдалении, как засадный полк, а когда машина трогалась, догоняли её и, ухватившись двумя руками — в прыжке — за край заднего борта, с нарастающей скоростью перебирая ногами по асфальту, старались выбрать момент, когда можно оттолкнуться одной ногой, другою утвердиться на каком-либо выступе, а уж затем, подтянувшись на руках и помогая ногой, имеющей опору, перевалиться в кузов и счастливо, облегчённо вздохнуть.
Чаще всего ехали мы до 6-го километра, это было излюбленное место. Отсюда можно прогуляться по речке в сторону Адербиевки, половить в заводях рыбку. Или залезть в охраняемый виноградник, рвать незрелые кисти и с бьющимся сердцем поглядывать, не мелькнёт ли из-за зелени соломенная шляпа сторожа. Но главное, здесь был Железный мост, красивое и мощное сооружение над Адербой явно дореволюционной поры. И ещё здесь был взгорочек, подъём с двух сторон, и машина замедляла ход, и можно было спрыгнуть, чтобы на обратном пути проделать всё сначала.
Теперь ничего этого нет, и прямая дорога безо всякого моста идёт поверху, но уже и не дорога, а трасса.
Вернёмся, однако, в девятьсот восьмой.
Дошли до Женэ, имения принца Ольденбургского, здесь дорога пошла в большом лесу, идти стало легче и веселее. Встретили паровой каток, утрамбовывавший щебень на дороге. Стали подыматься на Перевал. Очень удивляла детей извивающаяся дорога, где идешь то вперед, то назад. Мы часто сокращали эти зигзаги прямичками. Дошли до места, где из Мокрой горы бил прозрачный родник, и все, забыв усталость, вскарабкались к нему и пили холодную воду, плескались в кристально чистых струях. Потом горной тропочкой стали взбираться на Проценковскую поляну, принадлежащую графу Олсуфьеву.
Но вот и хутор. Николай уже сварил суп, приготовил чай, и мы уселись обедать под большими грецкими орехами…
Ночевали на свежем душистом горном сене, покрытом большим брезентом. Было тихо-тихо, только совы перекликались да звенели со всех сторон горные ручьи.
Чуть рассвело, ребята были на ногах и рассыпались по лесу, бегая среди огромных орехов, алычей, диких черешен, яблонь, груш, мушмулы — остатками черкесских садов.
Наскоро попив чаю, отправились к водопаду. По старой черкесской дороге спустились в Плисецкую щель. Там теперь рубит лес французская компания. Тяжело было видеть груду мертвых бревен, вместо чудных великанов-буков, дубов, чернокленов и грабов, перевитых лианами и плющом. Нашу дорогу часто пересекал Тхаб, чистый, прозрачный, бурливый. Пришлось подыматься по крутой тропинке над обрывом, а внизу кипел Тхаб в своем каменном русле, часто выбитом из цельного камня. Поднялись на вершину и, наконец, услышали особенный шум — можно было спускаться к водопадам. Здесь тянулся ряд каменных уступов-террас в 5–6–10 сажень высоты, а с них падал Тхаб в каменные водоемы, наполняя их зеленовато-голубой, хрустально-прозрачной водой. Восторгу не было конца, и сейчас же решили купаться. Мальчики с учителем остались, а мы с девочками поднялись выше, но никак не могли выбрать место — все казалось, что впереди еще лучше, еще глубже, еще прозрачнее. Так и купались в каждом водоеме, подымаясь от водопада к водопаду, и прошли двенадцать террас.
Пора было возвращаться. Но долго еще любовались «нашими водопадами», которые мне лично кажутся несравненно красивее водопадов Иматры. Было уже 6 часов — надо было спешить выбраться засветло…
К 7-и часам уже подходили к хутору Ярцевой, и добрая Ксения Степановна встретила нас с хлебом и свежими персиками.
А на Известковой поляне ждал нас Николай с готовым обедом-ужином и чаем, и перед сном еще Силантьич угостил крупными грецкими орехами прошлогоднего сбора.
И ночь выдалась такая красивая, тихая.
30 июня вернулись в Геленджик.
Заметим, что грецкими орехами угощал не кто иной, а именно Силантьич. И значит, все-таки в Россию он вернулся.
На этом кончилась тетрадь бабы Дуни. Тетрадь короткая, а много в ней отозвалось…
У нас вечный вопрос был: каким путём добираться от Новороссийска до Геленджика. Екатеринодарцы, как мы только что видели, сразу выбрали катер. А Хан-Гирей, напомню, сообщает: «От Сунджук-Кале на расстоянии около 5 часов езды на юго-восток лежит Геленчикский залив…» Тут речь, конечно, о езде сухопутной, на лошадях, но не верхом, а в повозке, а то и на волах, запряжённых в арбу. Дорога в пять часов тогда не считалась долгой, но всё же… По морю гораздо короче, не надо петлять и брать перевалы. Так рассудили в батальоне Бутырского полка и в набег на Геленджик из Новороссийска двинулись берегом моря. По берегу вообще-то идти не слишком замечательно, — по скалам, камням да гальке… Вот и шли они, хоть и налегке, но всю ночь. Зато по берегу — и ночью с пути не собьёшься, и засады черкесской не встретишь. А баба Дуня с детишками на катере шли не более двух часов. Ну, два с половиной. А уж после войны, при нас, расстояние от Новороссийска до Геленджика определялось по времени так.
На машине, то есть в открытом кузове полуторки с сиденьями из двух-трёх толстых досок от борта до борта, а то и без них, — езды было полтора часа. Уж больно вилась дорога. А на самых крутых виражах, где от кромки шоссе шёл обрыв, всегда на дне ущелья можно было увидеть остатки рухнувшей недавно машины. Раз, помню, ехали, остановил пограничник с собакой, надо было их подвезти. Пограничник балансировал вприсядку, одной рукой держа ошейник, другой, ухватившись за край борта. От серпантиновых вихляний молодая овчарка укачалась. Остановились. Сигнал к остановке был прост: ладошкой по крыше кабины. Пограничник нарвал травы и за собакой прибрал.
Позже появились автобусы, но долго ещё грузовики не уступали. А путь становился короче — спрямляли дорогу. Только морем — всё те же два часа.
Когда однажды возник, но недолго держался, громадный красавец «Орион», весь белый — не катер, а полный пароход (и чуть ли уже не теплоход!), то он, конечно, был транзитный, и в Геленджик заходил как-то снисходительно, даже к пирсу не швартовался, а вскоре и вовсе перестал у нас бывать. Потом и катера пошли новые и ходили быстрей, но были как-то неинтересны — сиди себе в салоне на скамейках со спинками, как в трамвае или московском метро. И кто-то куда-то тебя транспортирует. Из пункта А в пункт Б. Не то было раньше. В сорок шестом году катерочек «Геленджик», приземистый, раскорячный, как скорлупка, прыгал по волнам, весь открытый, сидишь, где придётся, только держись, и тут же команда из трёх человек хлопочет, и всё на виду.
А ещё раньше! Лет, этак, за двадцать пять до того. Не на моей, конечно, памяти, но… А на чьей же? На чьей, если те, кто видели и помнили, уже ушли, но память передали? Пусть тот, кто принял эту память, хранит её как то, что видел сам. И пусть передаст её тому, кто захочет принять.
Так вот, лет, эдак, за двадцать пять до катерочка «Геленджик», когда нас не было на свете… Вот уж был тогда катер так катер. Непостижимое название нёс он на своём прокопчённом борту у самого носа. Не название, а стихотворенье в одной короткой строке:
БОРЕЦ ВОЛН.
И команда его была — борец волн. Потому что команда — один только его хозяин. Немолодой уже, просмолённый и просоленный грек в капитанской фуражке и с кривою трубкой в зубах. Вот не вспомню, как звали его. Наверняка какой-нибудь Илиади. Или Ставриди. Геленджикские греки все носили фантастически красивые фамилии.
«Борец волн» был пассажирский и прогулочный катер. Ходил не по маршруту и не по расписанию, а по желанию клиента. И в любую, разумеется, погоду. Хотя бы и в шторм. Если, конечно, клиент пожелает. Но уж если клиент пожелал, то не хнычь. И веди себя благородно.