Ещё по Краснодару запомнились мне две книги. Одна — большая и цветная — была посвящена строительству Дворца Советов. Там было много больших картинок, но не они меня сразили, а пояснение, что у статуи Ленина — на самой верхотуре Дворца — его указательный палец, указующий светлый путь, один только палец будет длиной в пять метров. Куда до этого гигантоману Церетели!

Вторая книга была «Порт-Артур» Степанова. Она была удивительна тем, что имела надпись рукою автора, посвящённую тёте Вере, которая лечила автора здесь, в Краснодаре, перед самой войной. Я читал из этой книги какие-то военные эпизоды и потом долго думал, что я эту книгу читал, пока, наконец, через много лет не догадался взять и всё же прочитать.

И вот я с грузом непомерных знаний пошёл в первый класс мужской средней школы № 2 города Краснодара. Я там ничего не мог понять. Мы сидели по трое на партах, не снимая пальто. Тетрадей не было. Их сшивали из каких-то запечатанных листов, а мы писали между строк. Я писал то, что и все, и учительница так и не смогла понять, что писать и читать я и так уже умею. Мой сосед показал мне блокнотик, где он записывал названия кинофильмов, которые он посмотрел. Мне эти названия ничего не говорили, а то, что он тоже умеет писать, меня не удивляло. Я запомнил название «Два бойца» и схожее «Два раза», которое в списке повторялось. Я об этом сказал, но сосед пояснил, что «два раза» не название, а пометка о том, что это кино он видел два раза. Мы так увлеклись разговором, что учительница подняла меня и в наказание заставила вслух прочитать что-то из учебника. Я прочитал.

У неё округлились глаза, и она, забыв, что я нарушитель, закричала:

— Пять! Пять! Пять с крестом!

Как-то меня остановил внизу, в вестибюле, директор школы. Он был высокий, седой и очень худой. В шинели. Без улыбки, сухо и строго спросил:

— Мать на фронте?

И дал мне ордер на ботинки.

В доме стали бывать военные. Не такие, в шинелях, которые увели тётю Веру, а весёлые, шумные. Командиры. Военные гости принесли вино, угощали. Наши отказывались, а один командир сказал:

— Это же сухое вино!

Я удивился, спросил, и тогда командир объяснил, что сухое — это такое вино, что можно опустить палец в стакан, а вынешь, и палец сухой.

Этим знанием я довольствовался несколько лет.

Был май, год Сорок Пятый. И вот случился переполох. Не помню, чем я был занят, когда возник этот шум. Все бежали во двор. Там командиры стреляли вверх из пистолетов. Женщины плакали и смеялись. И тогда я услышал слово:

— Победа!

А баба Дуня сказала, что теперь моя мама скоро вернётся ко мне.

Но мама вернулась нескоро.

Прошло девять месяцев. Было тёмное зимнее утро. Я проснулся от шума за дверью и как-то сразу всё понял. Дверь приоткрылась и… Не буду про это писать.

В последнее время все меня уверяли, что маму я не узнаю, что был слишком мал, что не могу её помнить, от мая сорок первого прошло почти пять лет, а мне тогда было только четыре, значит, с мамой я прожил меньше, чем без мамы, и не видел её фотографий…

Я не спорил. Зачем было спорить? И мне не надо было фотографий. Я помнил маму и видел её так же отчётливо, как наутро после того, как она читала мне перед сном «Айболита».

Потом мама доставала подарки. Подарки были замечательные. Нас, мальчишек, было трое. Ромка был на год младше меня, а Вовка на три года старше. Это они вернулись в Краснодар из Мары. Мама вынимала из вещмешка разные вещички:

— Это Вове, а это Ромочке…

Тётя Надя, их мама, пронзительно вскрикивала:

— Ну что ты, Ирочка, зачем! Не надо!

Вовка вёл себя сдержанно, а Ромка наливался слезами и дёргал маму свою за подол:

— Молчи! Не тебе дают…

Мне достался костюмчик, свойства которого я не мог определить, и ещё ичиги — черкесские мягкие сапоги на мягкой подошве. Бог весть, каким судьбами утопали они в Германию и теперь воротились домой.

Сели за стол, что-то ели, и так было радостно. А мама совсем молодая и такая красивая, что на неё трудно смотреть. Маленький Мишка стучал по столу обеденной ложкой, мешал разговорам. Мама взяла его на руки. Мишка обрадовался, изловчился и стукнул. У ордена Красной Звезды отскочила эмаль с нижнего луча. Все всполошились, но мама махнула рукой и всех успокоила. И верно, чего беспокоиться — у неё же таких было два.

Не знаю, сколько времени прошло, и вот мы едем в Москву. Мы сидим с мамой на нижней полке, но не одни. И напротив, и наверху, и кругом множество всякого народу, поезд часто останавливается, подолгу стоит, я замираю от страха:

— Мама, а нас не высадят?

К сорок пятому году жизнь в России пошла по железным путям. Все куда-то откуда-то ехали. На вокзалах творилось ужасное. Отзвуки этого хаоса каждый день залетали в наш краснодарский дом. Взрослые приходили с вокзала, ещё не остывшие, и в горячке, глотая слова, взахлёб рассказывали, как пробивали кому-то дорогу в вагон, как Он, молодец, прорвался, ухватился за поручни, влез, а потом открыл окно, как Его оттеснили, а Он снова — и принял чемодан, а Она — как же я? — а Тот (другой) просунул и Её в окошко… А поезд тронулся и встал. И патрули пошли по вагонам, стали высаживать, чуть наших не высадили, хорошо, Он догадался сказать (показать, доказать)…