Это стало у нас одной из любимых игр. На полу мы составляли из каких-то коробочек поезд, доверху закидывали вагоны всякой мелочью, трогались, а потом начинали «высаживать», а попросту — выкидывать наших пассажиров в разные стороны.

Но мама меня успокоила. Она же была капитан, в орденах и со всякими предписаниями. Никто нас не тронул. Поезд шёл через Сталинград, потому что мосты через Дон были разрушены, так что от Краснодара до Москвы мы ехали шестеро суток.

Помимо прочих, Москва тянула меня ещё одним соблазном. Дело в том, что в последнюю краснодарскую зиму в нашем доме (не помню, откуда) появились коньки. Две такие почернелые, старенькие «снегурки», принесшие всем нам троим неисчислимые радости и наслажденья. Распределялись эти «снегурки» так: сначала катался на них старший, Вовка, когда был свободен от школы, уроков и прочего. А когда он был занят… О, тогда всё снежное королевство принадлежало нам с Ромкой.

Коньки оказались тем хороши, что их было два, и значит, делились они ровно пополам. Мы делили их с Ромкой. Прикручивали верёвкой один конёк на правый валенок и, отталкиваясь левым, а правым скользя, неслись по-над снежным покровом, как низко летящие птицы.

Но однажды тётя Надя, Вовки-Ромкина мама, сказала, что её московские брат и сестра (мои дядя Володя и тётя Наташа) до войны были ярыми конькобежцами, что у них было, у каждого, по паре коньков — не «снегурок», а каких-то особенных, — но мало того, коньки эти были привинчены к настоящим кожаным ботинкам, то есть были они — «на ботинках»!

Не то чтобы обладать такими сокровищами (это уж слишком), но видеть их, и не где-то, а дома, держать, в руках и даже, может быть… Таково было первое моё вожделенье, в которое воплотилась Москва.

Cовсем не помню, как мы приехали. То есть, как остановился поезд и мама что-нибудь, наверное, сказала, что вот, дескать, и Москва… Как выходили из вагона, как вещи несли, встречал ли кто, как добирались от Казанского вокзала, — ничего этого отчего-то не помню. Как будто бы за время пути я снова оказался в животике у мамы и родился уже дома, умея ходить, говорить и во что-то одетым.

Вот тут-то я и заметался и стал всё оглядывать. Оказалось, что живём мы в третьем этаже трёхэтажного дома, а подъезд наш — парадный, в нём четыре квартиры. Мы сюда переехали перед самой войной и жили теперь не у Красных Ворот, а на Земляном Валу, точнее, на улице Машкова, на Машковке, как все говорили.

Вообще-то исконное, подлинное имя этой нашей улицы было иное. Ещё в XVIII веке, когда и улица ещё не сложилась, а просто было место, обосновались тут посадские люди. И так они славно здесь устроились и хорошо так прижились, что меж собою стали звать своё место Добрая слободка. Имя это потом перешло и на улицу. В «Путеводителе по Москве» 1916 года указано, что Мировой Судья, один из шести десятков московских мировых, принимает по адресу: ул. Добрая слободка, 4 «ежедневно, кроме понед. и 2-го числа каждого мес. с 9 1/2 — 11 1/2 ч. дня».

Конечно, когда мы сюда заселились, улица уже давно была — Машкова. До 1922 года советская власть старое название как-то терпела (или просто руки не доходили), а тут и терпение кончилось: да что же это за название такое паршивое — Добрая слободка? Старорежимность и вообще какой-то дряблый гуманизм!

А как переназвать? Герои революции здесь вроде бы не жили… Решение нашлось простое. Там где Добрая слободка начиналась, как раз поперёк её начала, проходил Машков переулок. Чего уж тут мудрить? Вот и назвали нашу улицу — Машкова. Там переулок Машков, а тут улица. Вот и ладно. А того и не ведали власти, что Машков переулок название своё взял от имени — помилуй Бог! — домовладельца, каковой в 1726 году то ли купил, то ли выстроил здесь дом. А был этот домовладелец — отставной дворцовый гоф-юнкер МАШКОВ.

В 1942 году скончался житель Машкова переулка академик Сергей Александрович Чаплыгин, и по этому случаю переулок сделался улицей Чаплыгина. А необнаруженный гоф-юнкер так по-тихому и прижился под своим непрояснённым именем на нашей улице.

С улицы по обеим сторонам парадных наших дверей дома № 18 имелись резные деревянные панельки, и в каждую врезано по два больших круглых звонка, которые, к счастью, давно не действовали. Они употреблялись, видимо, ещё до наступления новой эры.

Удивительно, как это люди жили до революции: ребёнку понятно, что каждый прохожий обязательно нажимал хотя бы один звонок. Кто же мог бы удержаться? А жильцы то и дело бегали вниз отворять?

Вообще старый быт очень ещё присутствовал. У арки ворот, ведущих во двор, стояли чугунные тумбы, невысокие, с надетыми на них как бы касками — для привязывания лошадей. Дворничиху можно было позвать прибраться в квартире или постирать. Муж её, водопроводчик Костя, приходил поздравлять с каждым праздничком и выпивал стаканчик (благо у мамы в шкафу всегда стоял медицинский флакончик со спиртом). Зато Костю можно было позвать по всяческой надобности и во всякое время. Но это я забегаю вперёд.

Очень хороша была каменная лестница с перилами, которая через много лет оказалась очень узкой. Жильё начиналось со второго этажа, хотя первый тоже был и окнами глядел на улицу, но ход был туда со двора. Возле каждой из четырёх квартирных дверей имелся довольно большой круглый иллюминатор, через него дневной свет проникал в уборную. Иллюминатор особенно грел мою, уже морскую, душу. Правда, поскольку кончилась война и восстановился мирный правопорядок, иллюминаторы, от греха, стали замуровывать, а потом от них и следа не осталось. Сама же уборная, куда в сорок шестом году проникал дневной свет, была совершенно удивительная. Ну, во-первых, она располагалась не во дворе, а прямо в доме. В ней было тепло и ещё электрический свет. Присутствовало также некое сооружение, называемое «толчок» и только гораздо позже переименованное в «унитаз». А ещё позднее московские провинциалы и саму уборную стали именовать туалет. Здесь же, в уборной, несмотря на тесноту, из стены выступало фаянсовое белое гнездо непонятного назначения. В него стали складывать старые, необходимые в этом помещении газеты.