Шрифт:
Сложнее было с песней «На закате ходит парень…» Тут всё было красиво, но странно. Закат я видел часто, наверное, каждый вечер. Вот стало видно, как небо из голубого становится синим, потом каким-то сизым, а вот его в несколько рядов прочерчивают горящие полосы цвета ещё не начавших затухать угольков… Это и есть закат. А на нём, на закате, прямо по этим самым горящим полосам ходит туда-сюда парень в пиджаке и в кепке. Это я видел отчётливо. Но это была ерунда, потому что на самом деле там никто никогда не ходил.
Потом зазвучала «Священная война». Солдаты пели её в строю, и что-то было в этой песне такое, отчего внутри начинало всё мелко дрожать.
А из Широкой щели я вывез старинную южную песню:
Когда я был мальчишка, Носил я брюки клёш, Соломенную шляпу, В кармане финский нож…В Краснодаре пели «Огонёк»:
На позиции девушка провожала бойца…И ещё одну песню, после ни разу мной не слышанную:
Деревья снегом покрылись, Стоял суровый утренний мороз. Схватили немцы девушку Татьяну И потащили в хату на допрос. У ней в глазах бесстрашие сияло, У ней нашли гранату и наган… Пытали. Но ни слова не сказала, Не выдала Танюша партизан…Легко догадаться, что эту песню кто-то сложил о Зое Космодемьянской, которая назвалась немцам Таней, и первые сообщения в газетах были именно о девушке Тане.
Где-то в те же поры звучала простенькая, но всё же цветная песенка:
Вот кто-то с горочки спустился, Наверно милый мой идёт, На нём рубашка голубая, Она с ума меня сведёт…Песенка это короткая, и я, пожалуй, воспроизведу всё, что запомнил, а зачем, скажу чуть позже. Дальше песня эта пелась так:
Заходит милый мой в садочек И говорит: «Мила моя, Я завтра рано уезжаю, А ты останешься одна». Пойду в аптеку, куплю яду, Аптекарь яду не даёт: «Така молоденька девчонка Из-за любови пропадёт!»Что-то было и дальше, но очень немного. Помню одну лишь строку: «…Кондуктор двери закрывает…».
А когда прошли годы, и я служил в армии, в нашем танковом полку устроили художественную самодеятельность силами молодых жён молодых офицеров, уже не нюхавших военного пороху. В полковом клубе, устроенном в бывшей конюшне курляндского барона, на сцену вышли трепетные лейтенантши и вдруг запели «Вот кто-то с горочки спустился…». Я сразу ушки навострил, но удивился иной распевности знакомой песни. Была она прежде прелестно примитивной народною балладой на вечный сюжет, а сделалась умилительной, сахарочком обильно приправленной гарнизонной запевочкой. И не рубашка голубая теперь была на милом:
… На нём защи-и-тна гим-на-стё-о-рка, Она с ума-а меня све-дёт…Ну а дальше — картина, достойная кисти ещё не созревшего к тому времени Шилова:
… На нём погоны золотые И яркий орден на груди…Ай, ай, и «зачем он в наш колхоз приехал?» Какая там аптека? Какие яды? Золотые погоны у нас и коллективное хозяйство…
Я тогда, в полковом клубе, подумал, что молодые офицерши это сами придумали, специально для концерта перепёрли старинную песенку на язык комженсостава… Но нет, здесь чувствуется рука профессионала, и вот уже эта кем-то сочинённая лирическая гарнизонная въехала в двадцать первый век как советская послевоенная песня о главном.
Вернусь, однако, к старым песням, рождённым путём нормального зачатия. Немногие я назвал, и все они по-разному хороши. Но всё это померкло в сорок шестом году перед «Джонгри», а впереди было и кое-что посерьёзней.