«Весталка» («Дама в образе весталки») — одна из самых знаменитых картин Анжелики Кауфман. Экспонируется в Дрезденской галерее. Когда Галерею решили вернуть в Германию, её показали Москве. Тогда к нам стали прибегать и звонить знакомые: «Ваша картина в Дрезденской галерее!»

Как так? Значит у нас — копия?

Так мы узнали, что у нас за картина, но и с первого взгляда можно было увидеть, что это не копия, а перепев сюжета Анжелики Кауфман в иной, более брюлловской, что ли, манере. Все говорили, что у нас лучше.

Среди москвичей, в которые я должен был по приезде вернуться, две личности оказались для меня самыми необходимыми. Первой личностью была сестра моя Ира. Через неё для меня связались Геленджик и Москва. Сестра была уже вполне москвичка. Она с тётей Лидой хоть и шла из Геленджика в Москву два года, всё-таки стала жить здесь задолго до приезда нас с мамой и видела уже салюты, пробовала американскую тушёнку и вообще давно узнала что к чему. Первый урок москвоведения дала мне именно сестра Ира.

Мы с ней отправились в булочную. По дороге сестра Ира показала мне хлебные карточки, объяснила, как они отовариваются и прибавила, что ничего нет хуже, чем их потерять. Булочная была на углу Чаплыгина и Фурманного переулка, в дверях стояли нищие, просили довески, а внутри было много народу. Сначала надо было пробить свою норму в кассе, а потом на весах с гирьками отвешивался оплаченный вес. Кусочки хлеба при этом добавлялись или отрезались. Отсюда довески. Сестра Ира встала в очередь к весам (та очередь была меньше), а мне дала карточки, деньги и направила в кассу.

— Подойди без очереди. Скажи: доплатить.

Я подошёл, сказал, меня пропустили. Я сунул в окошечко то, что держал в руке, мне пробили, а очередь почему-то сказала:

— Такой маленький, а уже обманывает!

Ещё сестра Ира научила меня замечательной песне. В ней жил и действовал восхитительный, хотя и не очень понятный герой. А всё происходило в далёкой стране знойного юга. Героя сумели пленить две южные девушки: одну звали Рита, другую Крошка Нелли. У самого же героя имя было совершенно потрясающим. Его звали Джонгри. Он характеризовался так: ну, во-первых, испанец и красавец, а потом ещё вот что, –

Про Геркулеса я, конечно, знал — ведь уже было кино «Пятнадцатилетний капитан» с Геркулесом силы необычайной. И про Дон-Кихота я слышал. Но вот в первой строке приведённого куплета была одна странность. Ну как это — ловкий по весу? Через какое-то время я догадался и стал петь так:

Это была моя первая редактура. Хотя и неверная. Но ведь не мог же я тогда догадаться, что мой полюбившийся герой просто ловкий повеса! Такого слова ни я, ни моё окружение вовсе не знало. Имя же героя никого ничуть не смущало. И только через много-много лет я с удивлением узнал, что звали его Джон Грей.

А тогда, в сорок шестом году, сестра Ира, напев мне эту песню, сказала, чтобы я не пел её кому и где попало.

— Почему?

— Ну как же… А это? «Часто порой вечерней он танцевал в таверне танго или фокстрот»!

— Ну и что?

— А то, что это запрещённые танцы!

Второй необходимостью стал Вовка Шканов. Он возник как-то сразу и навсегда. Он жил в нашем доме, но со двора. У них с его матерью, тётей Олей, была малюсенькая комната окном во двор, а отца, конечно, не было. Мы познакомились легко, и Вовка сразу же спросил:

— Ты за кого болеешь?

Вопроса я не понял, и Вовка мне сейчас же рассказал про футбол и разные команды: «Спартак», «Динамо», ЦДКА, «Торпедо»…

А под конец сказал:

— Болей за «Динамо». Я за «Динамо» болею.

Я с радостью согласился, а вечером тот же вопрос мне задала сестра. Мне было, что ответить, и сестра огорчилась:

— Отец обидится, он же военный, болеет за ЦДКА…

Но отступиться я уже не мог. И болел за «Динамо» долгие годы, пока не выздоровел.

Вообще песенный опыт к началу московского времени у меня уже был, он начался ещё с Геленджика. Пожалуй, первая запавшая мне песня была «Мой костёр». Ещё в мирное время или в самом начале войны, когда у нас много было народу, нам, ребятёнкам, позволяли кого-нибудь проводить от калитки до улицы Тельмана, это один квартал. Квартал кончался поперечной канавой, а через неё был перекинут маленький деревянный мосток. Когда пели «…мы простимся на мосту», я представлял себе прощание как раз на этом мостике.