— Головой надо думать, а не «грешным делом», — посоветовал Дима.

Он резко встал и пошел к барной стойке, где томилась официантка, и, расплатившись, вышел на улицу. Вера смотрела ему вслед застывшим взглядом, и только уголок губ нервно дергался, словно под напряжением.

Вечером Ирине сообщили, что мать окончательно пришла в себя.

Она сразу полетела в больницу, бросив занятия на Влада, долго скандалила в приемном покое, но часы посещений уже кончились, потому внутрь не пускали. Не помогла даже попытка сунуть взятку. Сидевшая на вахте медсестра, толстая, важная, надулась и отпихнула от себя скрученные в трубочку купюры.

— Вы что, милая, меня же уволят! — пафосно заявила она. — А передачку давайте.

Ирина сунула в окошечко пакет, предприняла еще одну попытку пройти к матери, канюча, как маленькая, но медсестра была непреклонна.

— Завтра приходите. В часы посещений. И с врачом тогда поговорите, ему сейчас некогда, — отрезала она.

— Дурдом, — мрачно констатировала Ирина, вышла на улицу и в сердцах топнула ногой.

Когда она валялась в больнице, муж, мать, отец приходили в любое время, невзирая на часы посещения. Кажется, тогда Сергей пробил это через главврача. Родители таскали фрукты, книжки и каждый раз смущенно отводили глаза, когда она расспрашивала о прогнозах по поводу выздоровления. Можно было попросить мужа и сейчас обеспечить зеленый коридор, но обращаться к нему не хотелось. Ирине казалось, что он воспримет это как попытку вернуть его домой, а ей, так и не разобравшейся в своих чувствах, это казалось лишним. Однако не признать, насколько легче была жизнь замужней дамы, Ирина не могла, отчего досада лишь накапливалась, раздуваясь, как мыльный пузырь.

Телефон зазвонил, стоило ей войти домой и скинуть сапоги. Она испуганно бросилась к телефону, совершенно уверенная, что звонят из больницы, чтобы сообщить о резком ухудшении состояния матери.

— Ну что, как там ваша маменька? — поинтересовался Влад.

Ирина бессильно рухнула на пуфик, швырнула сумку в угол и в сердцах сказала:

— Чтоб ты усрался, черт малохольный! Надо же было так напугать!

— А чего я такого сделал? — обиделся коллега. — Я, на минуточку, всей душой. И на занятиях ее заменил, и звоню каждые пятнадцать минут, волнуюсь, чтоб ты знала. А она меня мало того что малохольным, так еще и усраться пожелала…

— Ладно, ладно, не психуй.

— Не психуй?

— Не психуй. Извини.

— Хорошенькое дело — извини… Сперва усраться пожелали, а потом — «извини»…

Он произнес последнюю фразу невероятно ядовитым тоном, но уже чувствовалось, что нисколько не обиделся, а скорее, просто опешил от такой реакции на вполне безобидный звонок.

— Я думала — из больницы. Аж сердце екнуло. Думала — все… — пояснила она и стала вяло расстегивать пуговицы пальто.

— Ты все равно должна себя в руках держать, — не унимался Влад. — Ты же из балета, а это все равно что ВДВ. Ты знаешь, что такое ноги, стертые пуантами в кровь. У настоящей балерины должны быть железная воля, крепкие ноги и…

— И чистые уши, — подхватила она. Влад рассмеялся.

— Как там Аллочка? — поинтересовался он.

Ирина подробно рассказала, как мучилась в приемном покое, как беседовала с дежурным врачом, который, по ее мнению, «лишь сопли жевал, но сообщил о положительной динамике». Расхаживая по квартире, она монотонно бубнила в трубку, одновременно переодеваясь и терзая пальцами грейпфрут, который крайне неохотно чистился.

— Слышь, Чернова, — сказал Влад. — А ты что сегодня вечером делаешь?

— А что?

— Ничего. Поехали кутить?

— С ума сошел? — возмутилась Ирина. — У меня мать в больнице, а я кутить поеду?

Влад помолчал.

— Она же в больнице, а не при смерти, — доходчиво пояснил он. — И динамика положительная. Так этот соплежуй сказал?

— Так.

— Ну вот. Поехали? Тоска смертная, хоть волком вой, да и тебе надо развеяться. Завтра все по-другому будет. Может, даже солнышко выглянет. Может, потеплеет. Может, маменька твоя настолько окрепнет, что уже завтра домой пойдет. Поехали, а? К цыганам, непременно к цыганам!

— Сиди уже, гусар недоделанный, — рассмеялась Ирина, но мысль о кутеже невольно запала ей в душу. Однако поехать сейчас, пока она так и не увидела мать, было нелепым и неправильным. Другое дело — позже, после того как лично заглянет ей в глаза, убедится, что все в порядке, хотя бы относительном, и нужды мучиться бессонницей по ночам больше нет. Потому решительно отказала Владу и, выпив на ночь рюмочку коньяку, забилась под одеяло, слишком усталая и раздраженная даже для телевизора, с его традиционным набором ужастиков в новостях.

На следующее утро Влад дулся и даже не сразу пришел пить чай. Ирина долго умасливала его, кланялась в пояс, вымолила прощение и упорхнула, оставив на его попечении своих девочек.

На сей раз в больницу приехала вовремя, вооруженная пакетом со снедью, и без всяких проблем прошла в палату к матери.

Палата была вполне обычная, на восемь коек, с застарелым запахом хлорки и еле уловимым флером чего-то неприятного: то ли крови, то ли мочи, то ли человеческого страха и боли, затаившихся по углам. Почти у каждой кровати сидели посетители, и только старушка у окна лежала одна, с вялым любопытством разглядывая гостей и прислушиваясь к их разговорам. Алла, похудевшая, с черными синяками под глазами, помятым желтушным лицом с засохшими, обработанными йодом кровоподтеками, резко контрастирующими с белыми бинтами на голове, лежала у стенки, накрытая казенным синим одеялом. Рядом, на тумбочке, стоял пакет с соком, печенье на тарелочке, разрезанное пополам яблоко, лежала книжка в черно-желтой обложке, на которой яркими красками было щедро выведено что-то пестрое. Скосив глаза на дверь, она увидела Ирину и поморщилась.