С оперативной точки зрения замысел командующего оттоманским флотом интересен тем, что при проведении «набега» 16 (29) октября 1914 г. В. Сушон пренебрег принципом военного искусства о сосредоточении сил и средств на решающем направлении и распылил свои немногочисленные корабли по нескольким, притом значительно удаленным друг от друга, пунктам. Объяснение этому следует, на наш взгляд, искать в стремлении германского адмирала придать своему рейду максимальную зрелищность, необходимую для достижения желаемого политического эффекта. Очевидно, здесь сказалось и несколько пренебрежительное отношение В. Сушона (как и многих представителей кайзеровского военно-морского командования) к русскому флоту, со стороны которого неприятель, видимо, не ожидал эффективного отпора. В упоминавшемся выше письме командиру Средиземноморской дивизии от 1 (14) августа 1914 г. гросс-адмирал А. фон Тирпиц заметил: «Силы русских в Черном море незначительны. Не заблуждайтесь насчет того, что попадете в их ловушку. Наибольшая скорость крупных кораблей русских номинально не больше 18 узлов, а на самом деле гораздо ниже. Искусство стрельбы в любом случае плохое»{274}. События, которые заставят немецких адмиралов актуализировать свои представления о боеспособности русского флота, были еще впереди. После окончания мировой войны автор официального германского описания кампании на Черном море признает: «Боевая подготовка русского флота была хороша, лучше, чем в Балтийском флоте. Черноморский флот стрелял на больших дистанциях, много плавал, появлялся всегда соединенно, что совершенно лишало «Гебена» возможности использовать с успехом свое превосходство в скорости и артиллерийском вооружении против неприятельских сил по частям»{275}. Кстати, в этом с Г. Лореем вполне солидарен и авторитетный английский историк Дэвид Вудворд: «На Черноморском флоте корабли были подготовлены лучше, чем на Балтийском. После дела «Потемкина» вице-адмирал А.А. Эбергард предпринял действительно серьезную попытку привести флот в порядок»{276}.

Некоторые германские офицеры — например, корветтен-капитан П. Кеттнер — высказывали сомнения в целесообразности проведенных 16 (29) октября 1914 г. минных постановок. Действительно, в российских водах было выставлено более сотни мин, в то время как в Дарданеллах, которым угрожали превосходящие силы англо-французского флота, кустарным способом изготавливали мины «древних» образцов и всюду (вплоть до морского музея) разыскивали пригодные к использованию взрывчатые вещества. Правда, понесенные нами потери — вспомним пароходы «Казбек» и «Ялта» — не позволяют безоговорочно согласиться с командиром «Бреслау», который охарактеризовал поставленные в Черном море заграждения как «излишние и бесполезные». Однако главной задачей оттоманского флота оставалась надежная оборона проливов (на это, кстати, указывал и сам В. Сушон в меморандуме начальнику турецкого генштаба от 25 октября (7 ноября) 1914 г.), поэтому вопрос об уместности столь поспешного и расточительного расходования и без того не богатого минного запаса оттоманского флота остается, как нам кажется, открытым.

Уместно вспомнить и о том, что боевое крещение наспех подготовленных германскими офицерами турецких экипажей показало неспособность оттоманских кораблей эффективно решать поставленные задачи без посторонней помощи. Уровень боеготовности крейсеров и миноносцев флота султана произвел чрезвычайно тягостное впечатление на В. Сушона, который вынужден был признать, что обязан своим успехом главным образом «удаче и погоде». «Страшно подумать, что случилось бы с турецкими кораблями, учитывая жалкое состояние личного состава и материальной части, в плохую погоду или при сопротивлении противника, — докладывал адмирал кайзеру. — Весь турецкий личный состав без исключения проявил себя ни на что не способным. Хотя морской министр энергично поддержал меня в удалении наиболее трусливых и неподготовленных элементов, достаточного улучшения добиться не удалось. К тому же слишком велика леность…». По вполне обоснованному мнению В. Сушона, без «профессионализма, железной воли и ожесточения» немногочисленных германских офицеров и матросов «турецкие корабли были бы абсолютно беззащитны»{277}.

В России безнаказанное нападение германо-турецкого флота вызвало к жизни целых ворох нелепых домыслов и сплетен, широко распространившихся не только в «общественных сферах» и прессе, но и в военной среде. М.М. Четверухин впоследствии описал весьма показательный эпизод:

«Что за разговоры поднялись в городе! Флот не был готов. Прозевали атаку «Гебена»… Особенно возмутителен был случай, когда один из офицеров стоявшего в Севастополе полка, подполковник, Георгиевский кавалер, при встрече с моей женой в трамвае при всей публике чуть ли не начал обвинять флот в измене. Меня это так возмутило, что я доложил о случае адмиралу, и чересчур пылкому подполковнику вкатили здоровенный фитиль и было приказано прекратить всю эту злостную критику»{278}.

Многие склонны были усматривать в произошедшем вину командования флота, и в первую очередь самого адмирала А.А. Эбергарда. Полковник С.Н. Сомов, служивший в военно-сухопутном отделе штаба флота, заметил, что «в разговорах сквозила легкая оппозиция против командующего флотом адмирала Эбергарда, виновного лишь в том, что под его командой не было современных кораблей… Общественное мнение, вернее сказать, общественная сплетница, начинала делать свое грязное дело»{279}.

И в суждениях современников, и — для пущей убедительности — в последующих исторических сочинениях «безынициативному» А.А. Эбергарду зачастую ставился в пример командующий флотом Балтийского моря адмирал Н.О. фон Эссен, который своими энергичными действиями смог упредить угрозу со стороны превосходящих сил германского Флота открытого моря. Однако, по нашему мнению, в данном контексте сравнение обстановки на Балтийском и Черноморском театрах представляется не вполне уместным. На Балтике основной район базирования флота (Кронштадт — Гельсингфорс — Ревель) располагался в тылу Центральной минно-артиллерийской позиции, созданной с объявлением мобилизации. Неприятелю, задумавшему проверить на прочность оборону баз и портов, пришлось бы, таким образом, форсировать обширное минное заграждение и с боем прорываться в Финский залив, имея дело с заблаговременно развернутым Балтийским флотом. На Черном же море условия были принципиально иными — как географические (многочисленные уязвимые пункты на всем протяжении российского побережья), так и политические (наше верховное командование добровольно предоставило инициативу неприятелю).

Ставка, которая запретила адмиралу А.А. Эбергарду нанести «миролюбивым» туркам упреждающий удар и, по существу, сама создала благоприятные условия для внезапного нападения неприятельского флота, тем не менее отреагировала на события 16 (29) октября с плохо скрываемым раздражением. Начальник Штаба верховного главнокомандующего генерал от инфантерии Н.Н. Янушкевич в письме от 5 (18) ноября упрекнул морского министра в том, что «неоднократные указания» ставки не пошли впрок, и посетовал, что дерзкий выпад противника может вызвать у «широкой публики» и законодателей, «отпускающих огромные средства на флот», неприятные ассоциации с «несчастьем, постигшим нас у Порт-Артура». Особенное недоумение в штабе великого князя Николая Николаевича вызвало то, что «отражение атаки «Гебена» всецело выпало на долю крепости», в то время как флот бездействовал, стоя на внутреннем рейде. (Кстати, и напрямую в Севастополь из Барановичей был направлен запрос: «Отчего флот принял бой на якоре, а не в море?»{280}) От имени главковерха Н.Н. Янушкевич попросил морского министра «лично войти в рассмотрение этого вопроса» и по результатам расследования «произвести замену в составе штаба, командного состава судов или старших начальников»{281}. Ответ И.К. Григоровича, который отправился в Севастополь и лично разобрался в обстоятельствах событий 16 (29) октября, свидетельствует о том, что глава морского ведомства не обнаружил стремления «выносить сор из избы». Иван Константинович не нашел подтверждений распространившимся обвинениям в адрес командующего Черноморским флотом и его штаба в «непринятии мер предосторожности от внезапного нападения». Упрек же со стороны сухопутного начальства в том, что отражение неприятеля легло на плечи крепостной артиллерии, И.К. Григорович парировал напоминанием о роли приморских крепостей, которые, «вообще говоря, сооружаются для того, чтобы защищать базу флота и флот, пополняющий в ней свои запасы; никакая приморская крепость-база не в праве требовать, чтобы флот поставил бы себе задачей защищать ее от неприятеля». Вполне оправдав все действия черноморского командования, министр не нашел «причин к его смене». Более того, И.К. Григорович дал понять, что изрядную долю ответственности за случившуюся конфузию ставке следовало бы принять на свой счет. Напомнив об указаниях штаба главковерха, связавших руки адмиралу А.А. Эбергарду, морской министр заметил, что «при таких обстоятельствах и при данных директивах приходилось мириться с возможностью того, что произойдет именно то, что произошло — то есть «хулиганский» рейд германо-турецких крейсеров с целью бомбардировать наши беззащитные порты»{282}.

Вопрос о том, задел ли «Гебен» крепостное минное заграждение, Иван Константинович счел нужным обойти молчанием. Зато летом 1916 г., когда в Морском штабе главковерха озаботились подготовкой всеподданнейшего доклада о необходимости смены командования Черноморского флота, это дело извлекли из-под сукна. Сбором «критико-исторических материалов», проще говоря, компромата на А.А. Эбергарда, занялся бывший историограф штаба Черноморского флота капитан II ранга Е.Н. Квашнин-Самарин, к тому времени переведенный в Генмор{283}.