– Понятно, – Ефросин поднял на дьяка печальные глаза свои. – Тогда не жалею о содеянном. Давеча царевна Софья присылала гонца за книгами. «Дракулу» в числе прочих отправил. Значит, и тот человек прочитает, о котором ты говорил, Федор Васильевич. Может, и хорошо, что имя свое не поставил. Хотя намек ты сделал ясный, что книга в королевстве Венгерском писалась. Кто знает о посольстве твоем к королю Матфею Корвину, поймет.

– Софья уже поняла. Говорили мы с ней про Дракулу. А вот тот человек…

– Не волнуйся, придет черед, прочитает тот человек, – Ефросин вздохнул. – Только есть Божий суд. За злые дела ответ держать придется.

– Есть ли черта, отделяющая злые дела от добрых? Знать бы ее, черту эту, многое по-другому делалось бы, – Курицын задумался.

– А вот скажи, Ефросин. Если добро во зло идет, тогда как быть? Вовсе не делать? Или творить?

– Понятие сложное. Черта эта в душе у каждого. Только у одного – она через все сердце идет, у другого – лишь малой черточкой отмечено. Не заметишь, как переступишь.

– А всё же, если правитель Богом над нами поставлен, значит, дают ему право высшие силы, как на добро, так и на зло?

В келье установилась минутная тишина.

– Не в осуждение скажу, Федор Васильевич, – Ефросин перекрестился. – Правители приходят и уходят, Бог отец, Сын Его и Святый Дух – вечны.

– Вот тут-то и загвоздка, – потупился Курицын. – Как они действуют воедино? Не пойму. Один Бог сущий есть. А так нестроение в душе произойти может. Чей голос слушать надо? Нечто Святой дух на царство поставить может?

– Ну, брат Фёдор, нестроение у тебя в голове. Бог отец поставить может, он и спросит. Дела же праведные Святым духом осеняются. Грехи наши – Сын Божий на себя берет. Иначе, как перед Богом оправдаться?

– Господи. Молитвами святых, Отец наших Господи, их помилуй нас, – раздалось за дверью.

– Кого там нелегкая принесла, – закряхтел Ефросин. – Игумен не велит по двое в келье собираться, а нас уже трое будет.

– Открой, Ефросин. Это я, Гурий. Знаю, у тебя Федор Курицын.

В келью просунулась конопатая жизнерадостная физиономия старого знакомца курицынского, потом и сам монах-великан предстал на ясные очи дьяка.

– Ну, дай обниму тебя, брат Феодор, – отец Гурий и ростом, и телосложением пошел в прадеда своего Квашу и в деда Тушу, но носил тело свое бренное, в наследство доставшееся, легко и свободно. А стоило заговорить, забывалась боярская порода, казалось, ангелы тепла в голос его добавляют.

– Ты прости, Ефросин, – Гурий поворотил к старцу грузное тело. – Я устав нарушать не намеревался. Хочу Федора предупредить, чтобы после вечерни на трапезу не уходил, разговор есть.

– Хорошо, Гурий. Сам тебя найти хотел.

– Сдаётся мне, к вечерне пора готовиться, – великан радостно потёр холёные руки.

Курицын выглянул в окно. Солнечный диск, словно оброненный невидимым прохожим медный «пятак», медленно опускался за край чернеющего леса. Еще мгновение, пока «пятак», падая, цеплялся за ветки, на горизонте удерживалось малиновое зарево, но и оно быстро растаяло. В тот же миг Арсений-пономарь снял с гвоздя «било» и отправился к игумену получать благословение на службу. Отец Венедикт, так же как и его именитые предшественники, считал колокольный звон «латинской» выдумкой, потому монастырская братия до сих пор созывалась в церковь по испытанной временем византийской методе, с помощью ударения в «било».

Арсений хорошо знал своё дело. Поклонившись игумену, он вышел во двор. Убедившись, что заход солнца в полной мере состоялся, пономарь несколько раз прошёлся вдоль монашеских келий, совершая равномерные удары деревянной колотушкой по толстой доске из лиственницы, выструганной, казалось, ещё при Кирилле-основателе, почитай, годков шестьдесят назад, одновременно повторяя 50-й псалом.

«Помилуй мя, Боже, по великой милости и по множеству щедрот Твоих, очисти беззаконие мое, – шептал Арсений, – Помилуй мя, Боже…».

После двенадцатого прочтения псалма пономарь трижды обошёл церковь, продолжая бить в било; потом зашёл внутрь, зажёг свечу перед Царскими вратами, после чего вышел из храма и стал призывать братию более требовательно.

Первыми на службу потянулись молодые монахи – им нужно было зарекомендовать себя старанием. Шли твердой быстрой походкой, не озираясь по сторонам и ни с кем не разговаривая – как того предписывал устав. Чуть позже выходили умудрённые опытом монахи; те шли уверенно, не быстро и не медленно – старцы считали, что походка должна быть «ни сурова, ни ленива».