Началось движение и в келье Ефросина. Отец Гурий стремглав убежал одеваться. Ефросин надел на подрясник мантию, поцеловал клобук и воздвиг на голову. Пропустив вперёд Курицына, он вышел из кельи, быстро засеменив маленькими ножками, обутыми не по погоде в берестяные башмаки. Дьяк ускорил шаг, но всё равно за проворным старцем не поспевал.

В церкви было темно. Горела только свеча перед Царскими вратами. На вратах – образ Благовещения Пресвятой Богородицы с четырьмя евангелистами. Выше над ними из темноты проступал строгий образ Спаса Вседержителя.

Справа от иконостаса на игуменском месте у колонны стоял архимандрит Венедикт – на него сверху из киота с серебряным окладом смотрел лик Кирилла-чудотворца. Чуть поодаль – соборные старцы и священники. Остальная братия разместилась по левую сторону храма. Хор, разделившись на две половины, опоясал места за колоннами по краям иконостаса.

Ефросин, непрестанно крестясь, чередуя целования с поклонами, обошёл все иконы, и, наконец, подошёл поклониться мощам преподобного. Они покоились в гробнице из каррарского мрамора, укрытой покровом из «камки» – шёлковой одноцветной узорчатой ткани – с образом Кирилла, вышитым золотыми и серебряными нитями.

Фёдор Курицын остался стоять в дверях. Проходить дальше не было смысла – каждый монах занимал в церкви постоянное место, выделенное ему игуменом. Подошёл Гурий, незаметно сунул в руки дьяка какой-то свёрток, и исчез в темноте, так же быстро, как появился.

Хор пел «Свете тихий». Воздействие слов Патриарха Иерусалимского Софрония, автора песнопения, многократно усиливалось художественностью исполнения иноческого хора, тихая многоголосица которого черпала вдохновение в чудотворных иконах, массивных свечах, масляных лампадах и светильниках, подпитывалась общей намоленностью стен.

По храму лилось бескрайнее:

Душа Курицына согревалась от этих слов доселе не испытываемым теплом, и, ощущая всеобщий духовный подъём, он, неожиданно для себя, начал мысленно вторить певцам:

… Слова эти, казалось, неслись уже над церковным сводом, и, проникая сквозь небесную оболочку, о которой так увлеченно спорили переписчики книг в монастырской библиотеке, направлялись к дальним светилам, а, может быть, и еще выше…

– И как оно, Фёдор, жить на хлебах монастырских? Не замучили старцы хлебосолами? – прозорливый взгляд венценосца лениво скользнул по износившемуся дорожному кафтану дьяка. Последние десять лет Иоанн никуда из Москвы не отлучался. Да и зачем, когда дело поставлено. Стефан Великий, сродственник его, говаривал о московском правителе, одновременно сокрушаясь о былом величии княжества Молдавского: «Сват мой есть странный человек: сидит дома, веселится, спит спокойно и торжествует над врагом. Я всегда на коне и в поле, а не умею защитить земли своей».

– Разгуляться не пришлось, – отвечал Курицын, отвешивая государю такой низкий поклон, что рукава его кафтана коснулись пола. – Постные дни были. Щи да редька с хлебом. А на праздничную трапезу не остался, спешил с известиями к господину моему.

– Больно прыток, – пробурчал государь. – Мог и остаться, никто тебя в Москву не гнал. Донесли мне, ты в монастыре Святых Таинств приобщился. Слава Богу, а то говорят, с еретиками дружбу завёл тесную, иконам не поклоняешься, в Святую Троицу не веришь.

– Наговор это, Иоанн Васильевич, – отвечал Курицын, потупив взор, в душе удивляясь, как вести о пребывании в монастыре обогнали его в дороге.

– Ладно, не причитай. Сам знаю, что наговор. Завистников у тебя много. Где ты понабирал столько? – Иоанн Васильевич сделал паузу. – Однако знаю, что беседы о ересях ведёшь.

– Помилуй, государь, какие беседы? Иной раз поспорю со знакомцами о нестроении в святых книгах. Только из расположения к любомудрию, не более того. О другом пекусь, как поставить любомудрие тебе, Иоанн Васильевич, на пользу. Науки больше занимают меня: астрономия, звёздочётство и алхимия, устройство земли и моря-океана.