Женщина покачала головой.

— Помнишь, у Феклисты постоялец был? Вот это он и есть Григорий Андреич Дунаев. А это жена моя, Григорий Андреич, Анфиса, Гущиных дочь. А вот Петя. Поди сюда, Петушок, чего за мамку прячешься?

После ужина, когда Анфиса убрала со стола посуду и пошла укладывать сына спать, Григорий Андреевич сказал:

— Теперь поговорим о делах, Алеша. Я — из Златогорска.

— Вот это хорошо. А главное — вовремя. Нам сейчас трудно приходится. Меньшевики вроде Иноземцева и Парамонова сильно мешают. Мы рабочим объясняем: надо, мол, за полную победу бороться, всех, значит, управляющих и горных начальников — к ногтю, к вооруженной борьбе зовем, а меньшевики: все, дескать, тихо-мирно уладить можно. Война, мол, сейчас, и каждый русский патриот должен помышлять о том, как немца разбить, а не про меж себя воевать.

— А что народ у вас думает?

— Народ! — Алексей в сердцах махнул рукой. — Пока мы говорим, соглашаются, поддакивают, а как меньшевиков послушают — и с ними согласны. Вот и разбери их. Бедняки больше за нас держатся, а кто побогаче — ни туда ни сюда.

— Ничего, разберутся, где правда. А мы им помочь должны.

— Весной у нас была забастовка. Организованно провели, ни один рабочий не вышел. «Компания» за прежнее принялась: и плату снизили, и рабочих сократили, сейчас война и разработки вести невыгодно. А мы крепко держимся, не поддаемся. Листовку написали: ни один рабочий не выходи, пока не примут наши требования.

— Какие же вы поставили условия?

— Рабочий день сократить на два часа, расценки, как год назад, штрафы отменить. Сартаков взбеленился, казаками пригрозил. Кое-кого напугал. Мы со старателями по-своему поговорили. И ведь ни один не вышел, поняли, что вместе — сила. Управляющий пошел на уступки.

Дунаев слушал молодого Каргаполова и думал: «Вот какой народ теперь на прииске. С такими и революцию делать можно». В окна монотонно барабанил дождь. Алексей ерошил густые светлые кудри и все рассказывал о зареченских делах. Потом разговор перешел на другое: кто жив, кого схоронили, кто на фронте.

— Парамонова помните?

— Скупщика-то? Как такого забыть.

— Вот, вот. Распыхался — не подступись. Знакомство только с господами водит. Есть и еще такие, что из грязи в князи вылезли: Красновы, Зацепины, Зайцевы. Вот они нам все и портят. Ваше дело, мужики, говорят, работать, а наше — власть править. Мы вас в обиду не дадим, но и вы держитесь за нас, и сильно-то не рыпайтесь, не то по шее получите. Парамонов хочет в долю с «Компанией» войти. Только Сартаков, как молодую жену привез…

— Женился?

— На тридцать лет моложе себя взял.

— Н-да. Так, говоришь, палки в колеса суют Парамоновы?

— Еще как! На свою сторону перетягивают старателей.

— Справимся с Парамоновыми, народ теперь обмануть нелегко. В воскресенье надо собрать рабочих где-нибудь в лесу. Сумеем?

— Сумеем. Только осторожно придется действовать. Неделю назад приехал Кривошеев, ищет кого-то.

Дунаева уложили на кровать, а хозяева улеглись на полатях. Стало тихо, только дождь все барабанил в окна.

…В тот же дождливый осенний вечер в особняке Сартакова собрались гости. За последние годы Евграф Емельянович настолько изменился, что окружающие только головами качали. Совсем недавно он считал каждую копейку, а теперь заново отделал особняк, сменил прислугу, завел породистых лошадей и английскую коляску. Варвара Сергеевна — младшая дочь обедневших князей Полонских — очень быстро подчинила себе грозного управляющего «Компании». Он делал все, чего хотела молодая жена. А Варвара Сергеевна на прииске скучала, поэтому она часто заставляла мужа собирать в доме гостей, в кругу которых не столь остро чувствовалась тоска по Петербургу. И сегодня, несмотря на дождь и слякоть, в доме управляющего собрались гости. Первым явился горный инженер Иннокентий Дмитриевич Иноземцев с женой и двумя дочерьми. Потом приехал Игнат Прокофьевич Парамонов, тоже с женой — дородной старухой-раскольницей и сыном Федором. Следом за ним прибыли старший штейгер Дворников и его чахоточная жена, старый знакомый Сартакова жандармский подполковник Кривошеев и хорунжий Тавровский. Завернул на огонек и отец Макарий. Позднее прибыли Красновы, Зайцевы и кое-кто из служащих прииска. Гости играли в карты, обсуждали последние новости. Отец Макарий в карты не играл, но любил наблюдать за тем, как монеты перекатываются по зеленому сукну, а еще больше — послушать, о чем говорят за игрой.

— Большевики обнаглели, — говорил Иноземцев, сдавая карты. Он всегда первым приносил последние вести. — На Белогорском заводе они ведут открытую агитацию за прекращение войны, призывают к революции.

— Ох, грехи наши, — по привычке прошептал отец Макарий и незаметно перекрестился. Батюшку пугало все чаще звучавшее всюду слово — революция. Смысла его он до конца не понимал, но отлично помнил 1905 год.

— Там только что закончилась третья в этом году — третья, господа! — забастовка. Завод стоял неделю. И это в то время, когда фронту нужен металл! Вот где бы вам побывать, Павел Васильевич.

Подполковник нахмурил седые брови, с неудовольствием взглянул на горного инженера.

— Я и направляюсь туда, — процедил он сквозь зубы.

— Не поздно ли? — заметил Парамонов, придвигая кучку золотых монет. Годы, казалось, прошли мимо скупщика золота. Он по-прежнему высок и ловок в движениях, в черных, как смоль, волосах ни единой белой нити, хотя Игнат Прокофьевич доживает уже седьмой десяток. Лицо у него розовое, без морщин, нос орлиный, хищный, глаза пронзительные, горячие, над ними шелковой бахромой нависли густые брови. — Не поздно ли? — повторил он, мельком взглянув на жандарма. — После драки-то кулаками не машут.