Управляющий прииском с утра заперся в кабинете и никого не хотел видеть. Слуга, постучавший доложить, что завтрак подан, в ответ услышал сердитую брань. В полдень Варвара Сергеевна попробовала проникнуть в кабинет мужа, но дверь оказалась запертой. На ее просьбы отпереть, Сартаков ответил отказом. Хмурый, желтый, в длинном халате, заложив руки за спину, управляющий уже несколько часов ходил из угла в угол по кабинету. Что сейчас делается там, в Питере? А в Златогорске? Весть о февральской революции, о свержении императора Николая Второго застала Евграфа Емельяновича врасплох. Он сочувствовал меньшевикам, питал симпатии к кадетам, но не успел еще примкнуть ни к той, ни к другой партии. Большевиков ненавидел со всей яростью, на какую был способен, боялся народа: помнил старательский бунт, не забыл и встречу с вознесенскими хищниками. Как вести себя в новой обстановке? Проклятая революция спутала все планы. Попробуй, угадай, как разыграются события завтра. В Зареченске тоже неспокойно, и хотя Тавровский с казаками наготове, это еще не все. Мягкий ковер заглушает шаркающие старческие шаги. В стеклах книжных шкафов и в небольшом зеркале на стене отражается сгорбленная фигура. Евграф Емельянович усмехнулся, мельком взглянув на свое отражение, и погрозил кулаком: эх, ты! Испугался, гроза старателей, управляющий «Компании»! С тобой за честь считают знакомство первые фамилии Златогорска, знают тебя в Перми и Екатеринбурге, сам губернатор благоволит к тебе, считается начальник горного округа… Дернул шелковую кисть звонка. Слуга, молчаливый, вышколенный, застыл на пороге, не мигая глядел в лицо хозяину.

— Михайлу позови.

Личный секретарь явился тотчас, будто ждал за дверью. Сартаков сел за письменный стол, мрачно посмотрел на сытое румяное лицо Михайлы.

— Как там, в конторе?

— Народу уйма, однако, спокойно-с. Все речи разговаривают.

— О чем говорят-то? Кто?

— Вздорные речи. Между прочим, и господин Иноземцев.

— Ему бы проповедником быть.

Вешкин угодливо хихикнул и подавил неуместный смешок — не понравилось хозяину.

— В доме есть кто-нибудь из посторонних?

— Хорунжий Тавровский, — по лицу Михайлы расплылась едкая усмешка. — Они у Варвары Сергеевны чай пьют-с.

Евграф Емельянович закусил бескровную губу. Зачастил офицеришка, все время отирается возле жены. Выгнать бы его, да неудобно, пойдут разговоры.

— Иди, Михайла. Я позову, коли понадобится.

Секретарь вышел, но не прошло и минуты, опять появился у двери, деликатно постучал согнутым пальцем.

— Чего тебе? — досадливо спросил управляющий.

— Депеша из Златогорска, Евграф Емельяныч. Срочная-с! — Вешкин приоткрыл резную дверь, скользнул в кабинет. Сартаков быстро прочитал бумагу. Михайло на цыпочках подошел сзади, заглянул в депешу через хозяйское плечо. Не успев прочитать ни слова, вовремя отскочил на приличное расстояние и почтительно спросил:

— Что-нибудь важное?

Евграф Емельянович, комкая желтыми сухими пальцами листок, смотрел через окно в сад.

— Василий Осипович сегодня ночью помер.

— Господин Атясов? — секретарь быстро перекрестился, забормотал растерянно: — Как же так? Зачем же сразу и померли? Они такие крепкие еще были.

— Паралич разбил, — Сартаков глубоко вздохнул и добавил устало: — Вели закладывать лошадей. В Златогорск поеду. Эк ведь его угораздило… Нашел время.

Широко, раздольно шагает по земле весна. Подсыхающая земля дымится паром. Деревья закурчавились крохотными листочками, верба распушилась, трясет золотой пылью над речкой Черемуховкой. Речка расшвыряла обломки зелено-голубого льда, бурлит от избытка силы, играет мутной волной.

На закате Никита Плетнев обошел голую каменистую гору Синюху и стал спускаться в долину, а в сумерках уже пробирался ко двору Вагановых. У крыльца встретил его Степан Дорофеевич. Он только что помылся в бане: на голове еще красовалось полотенце, а поверх него — шапка-ушанка. Глянул на гостя подслеповатыми слезящимися глазами и обмер. Затряслась бороденка у старика, в глазах и радость, и испуг.

— Никита! Чего у порога стал? Пошли, нето.

Ваганов провел племянника в дом, крепко обнял и вдруг поник головой, затрясся в беззвучном рыдании.

— Тетка твоя… долго жить приказала… сироты мы…

Печальная новость ошеломила Плетнева. В последний раз он видел Глашу год назад. Знал, что не жилец она, долго не протянет, но сейчас не мог, не хотел верить, что тетки нет. Казалось, вот послышится за стенкой ее ласковый голос и выйдет к нему, как мать, поцелует в лоб согревающим поцелуем, станет заботливо расспрашивать о житье-бытье… Любил Никита тетку, она была ему второй матерью. Степан Дорофеевич немного успокоился, стал рассказывать, как умирала жена. Плетнев смотрел на дядю, молчал, а в уши словно кто нашептывал: «Нет Глаши, померла Глаша». Дородная пожилая женщина внесла кипящий самовар. Искоса посмотрела на гостя, сдержанно поздоровалась и поставила на медный поднос фыркающий самовар. Из шкафчика достала чашки, графин с настойкой и неслышно ушла. Степан Дорофеевич, разливая чай, говорил:

— В четверг сороковой день будет. Тетка рядышком с твоим отцом похоронена. Я и для себя местечко там оставил.

— Что ты, дядя, рано думать о таком.

— К смерти готовиться никогда не рано, — строго перебил старик. — Она у нас за плечами стоит и своего часа ждет. А когда час тот пробьет — мы не ведаем.

— Верно. Только живой человек о смерти не думает.

— Не думает, — согласился Степан Дорофеевич, дуя на блюдце и шумно прихлебывая чай. — А напрасно. Посмотрю я на нынешний народ — суетятся много, а толку нет. Жадные все стали, тем и заняты как бы своему ближнему ловчее ножку подставить. Падающего не поднимут, а еще коленкой поддадут: падай, да не поднимайся. Богатства всем захотелось, а работать не любят.