— В натуре, берлога, — пробормотал я. Ну, с Богом! Надо бы это всё перебрать, так сказать, систематизировать, чтобы знать что, где и сколько. Но, сначала уборка. Вот этим я и занялся. Да так увлёкся, что не услышал подошедших. Только деликатный кашель заставил меня оглянуться.

— Мать моя женщина! Натан! Ты ли это?

Натан щерился во все тридцать два зуба. Наверно, лицо моё было забавным. Ещё бы, я вообще офигел — передо мной стоял в новенькой форме с двумя шпалами в петлицах кавалер ордена Боевого Красного Знамени с лицом Натана.

— Не ожидал?

— Да я вообще офигел! Извините, товарищ майор!

— Военврач 2-го ранга.

— Вы тоже воевать собрались?

— Что это за «вы»? Ты, никак, обидеть хочешь старого бедного еврея?

— Тебя обидишь. Щупальцами своими весь город опутал, как спрут. Твои знакомцы меня, контуженного старшинку, схарчат и не заметят.

Натан рассмеялся задорно, заливисто.

— Не знакомцы, а друзья. Не имей сто рублей, а имей сто друзей.

— В натуре, еврей. Натан, тебя когда воспитывали, не говорили — с друзьями дружить надо, а не иметь их. Извращенец. Морда еврейская.

Натан поперхнулся, открыв рот, потом оттуда раздался хохот.

— Да это ты извращенец, я даже подумать такого не мог!

— Вы ещё долго пикетироваться будите? Нам вас отсюда слушать или как? — раздался из-за спины Натана голос Бояринова.

— Да, что это я? — Натан посторонился, пропуская в каморку комбата и того же политрука, проводившего меня до казарм. Сразу стало тесно.

— Я тут как раз прибирался.

— Хозяюшка, — сочувственным голосом сказал Натан.

— А в глаз?

— Ты, татарская морда, ещё за еврея не ответил.

— Так! — командирский тон комбата вытянул всех в струнку, даже Натана, с его двумя шпалами, — выяснения национальных вопросов оставим для коньяка, а сейчас, слушай мою команду! Натан, как старший по званию, в уборке не учувствует — накрывает стол. Остальные — освобождаем место. Заодно надо и старшину привести в надлежащий вид. А тебе, Кузьмин, выговор за неисполнение моего приказа.

— С внесением в грудную клетку?

— Что?

— Выговор с внесением в грудную клетку? Или в личное дело? То есть, тело?

— Нет, обойдёмся просто выговором. Но, только в первый и последний раз. Понял?

— Так точно!

Мы так препирались, но руки дело делали — узлы и мешки летели в углы.

— Натан, какой-то у тебя странный контуженный. В званиях не разбирается, а шпарит, будто в царской армии отслужил: «так точно».

— Я тебе, Андрюша, больше скажу — он пока в реанимации лежал, как будто институт закончил. Я его сослуживца опросил — как подменили старшину.

Я весь напрягся. Как выкручиваться? В фарс всё перевести? Стоит попробовать:

— Ага, агенты влияния разведок империалистов. Я же и иностранные языки знаю теперь: «Хаю дую ду?».

— Это что?

— Это он по-английски: «Как делаются дела», — подсказал из-за стеллажа политрук.

— Жаль, — вздохнул я, — не немецкий. А на что мне англицкий? Мы с ними не воюем. Да и не понимаю я, что это значит, так, помню почему-то.

— Давай ещё что-нибудь.

— Велком, гоу аут, файн, щет, фак, лондон из э кэпитал оф грейт британ. Ещё что-то всплывает, но я тут же забываю.

— Сереж, что он сказал?

— Заходи, уходи, замечательно, дерьмо, вообще матом и Лондон — столица Великобритании. Он, наверно, в школе английский учил. Или слышал где.

Фу-у. Может пронесёт. Вот и Натан разразился лекцией о неразгаданности устройства человеческого мозга и парадоксальности памяти. С примерами из своей богатой практики.

Ну, вот и расселись. Натан достал из своего докторского саквояжа две пол-литровых бутылки с коричневой прозрачной жидкостью. Этикетки незнакомые. Коньяк. Азербайджанский. Понюхал, когда налили в мой стакан.

— Блин, коньяк! Да хороший!

— Конечно. А ты надписям не веришь?

— На заборе тоже написано, а там дрова. Откуда мне знать, как должен пахнуть коньяк? Но ведь узнал, более того, чую — хороший.

— Ну а я что говорил — «их благородие» подселился в старшину.

Я опять напрягся, но все рассмеялись. А Натан пересказал капитану и политруку наш с ним разговор о дворянах. Комбат покачал головой:

— Да, интересно тебе память вывернуло, старшина. Ну, долго греть-то будем? Я, конечно, понимаю — коньяк, он тепло любит, но доколе?