— Старшина Кузьмин прибыл! — доложил я.

— Это тот самый? — спросил военком у комбрига.

— Ага, — комбриг кивнул, не глядя на меня, отхлебнул из стакана в подстаканнике парящую коричнево-прозрачную жидкость, наверно, чай.

— Почему в пижаме?

— Обмундирование пришло в негодность полностью. Меня из него вырезали.

— Так сильно побило? Служить сможешь?

— Так точно!

— Эк, ты! Для старорежимника молодоват. Какая воинская специальность?

Я пожал плечами:

— Меня контузило. Не помню ничего о прошлом своём. Память как отшибло.

— Ну и как он учить новобранцев будет? — это уже к комбригу вопрос. А тот у меня спрашивает:

— Совсем отшибло?

— Я не знаю. Так вроде не помню, а вроде и знаю всё. Портянки руки сами наматывают, бреюсь сам, люди мне подчиняются почему-то. А я даже в знаках различия перестал разбираться. Вот вашего звания не знаю.

— Чудно. Тут помню — тут не помню. И что ты так за него просишь? Может пусть подлечиться?

— Петь, ты сам подумай — полный вокзал командиров, а на станции — паника. А этот только с того света — а в кулак всех собрал и путь заставил чинить. Он и в атаку бы баб повёл. И пошли бы. За таким пойдут. Так старшина?

Я пожал плечами:

— Мне попробовать надо. Я же из любопытства туда поехал — душат меня больничные стены. Гляжу — бабы орут, тип в черной форме — орёт, все бегают, глаза потерянные. Встряхнул их, отвлёк, они послушались, работать стали, бойцов отловил — бегали вокруг, как лошади при пожаре. К делу их пристроил. Оно ведь как — человек при деле и не думает ни о чём ином. Некогда ему бояться.

— Это ты верно подметил. Как у тебя с самочувствием, старшина?

— Готов к труду и обороне!

— Эко ты громко! А Натан Аароныч что думает?

— Говорит, динамика очень положительная. Через месяц полностью восстановиться от всех травм, кроме контузии, — ответил за меня комбриг.

— Не отправляйте меня в госпиталь. Я же там совсем заржавею, — взмолился я.

— А это не тебе решать. Многие под юбками жён прячутся, а ты недолатанный в строй рвёшься.

— Враг хозяйничает на моей земле. Не могу я ни о чём ином помышлять, пока до Берлина их не допинаем.

— Ты нас родину любить не агитируй. Сказано — не тебе решать. Куда метишь его, Александр Дмитриевич? На взвод?

— Это лейтенантская должность.

— Где ты их возьмешь столько? На роты бы набрать. Знаю, что капитанская. Этих студентов, срочно в лейтёх переодетых, я за командиров и не считаю. По мне, лучше хороший сержант на взводе, чем мальчишка с кубиками.

— А сержантов где брать?

— Это, да. Ну, так что думаешь?

— Он старшина. Вот пусть и старшинствует. В третьей роте второго батальона. Её как раз комплектовать стали. Заодно и подлечиться.

— Завскладом? — я был сильно разочарован. Все планы коту под хвост.

— Смирна! Приказы командования не обсуждаются! Контузией совсем нюх отбило? Поговори мне ещё. На губу сядешь — быстро субординацию вспомнишь. Понял?

— Так точно!

— Уже лучше. Кругом! Шагом а-арш!

Я пулей вылетел из кабинета. И встал в растерянности. И что делать дальше?

— Кузьмин? — спросил меня политрук с «заплаканными» глазами.

— Я!

— Слушай сюда. Вот тебе «бегунок». Пройди все эти, кроме этого, кабинеты и ко мне. Что смотришь так? Запрос на тебя давно уже отправили, но они и до войны неделями телились, а сейчас вообще можно не ждать — на фронт раньше попадёте. Оформляйся с нуля.

— А когда на фронт?

Мой собеседник горько усмехнулся:

— Не боись — без тебя война не закончиться.

— Да я знаю. Мне интересно, сколько мы тут проторчим.

— Планировали три месяца на формирование и ещё три на сколачивание и обучение, но сколько получиться…?

— Понял, спасибо!

Тот пожал плечами, тяжко зевнул в кулак, потряс головой и углубился в бумаги, словно меня уже и нет. Да и то верно. Нечего мешать. Пошел я.

Меня мерили, взвешивали, щупали, опрашивали, записывали. Папка «бегунка» стремительно пухла от вклеенных справок, выписок, вкладышей. И так целый день. На улице уже смеркалось, когда я вернулся к «заплаканному». Но спал за столом, уронив голову на руки.