В миру Вадя был человеком достаточно легким и спокойным. Бес вселялся в него исключительно на съемочной площадке. Причем бес был отвратительный — злобный, мелочный, хитрый и скандальный. К удивлению многих, спустя какое-то время после скандала обнаруживалось, что прав был все-таки Вадя. Прав во всем: в том, что из-за лени и нерасторопности некоторых членов группы задерживался съемочный процесс; в том, что из-за упрямства оператора в брак ежедневно уходило энное количество драгоценной пленки; в том, что и как надо снимать, и так далее. Короче, Вадя — Вадим Борисович Жеватович — был хорошим режиссером, и если уж впадал в истерику, то имел на это определенные основания. В связи с этим в группе Вадю любили, прощали ему эгоцентризм и капризность, даже умилялись его выходкам и трехэтажным матерным тропам.

Оператор, лучше других знакомый с Вадиным нравом, молчал как партизан. Из самолюбия он не сдвинулся и на полшага, так что теперь Ваде приходилось прыгать перед самым его носом. Голос он сорвал еще позавчера, поэтому сейчас хрипел и сипел с поросячьими повизгиваниями. Оператору, эстету от природы, было очень неприятно его слушать, однако он терпел, зная, что на три слова в ответ получит тридцать три. Обычно он даже любил слегка поскандалить с режиссером, но сегодня просто не мог себе этого позволить — вечером он собирался праздновать день рождения жены и не хотел тратить время зря.

Наконец Вадя утих. Вытирая несвежим платком взмокший лоб, он мешком рухнул в кресло и откинул голову назад.

— То-оня... — издал он предсмертный хрип.

— Ну? — отозвалась Тоня, с неудовольствием отрываясь от беседы с ассистентом оператора.

— Принесите, пожалуйста, воды.

— Туалет далеко. Могу из ведра налить, но там вода ржавая.

— Пусть, — махнул толстой, как у Карлсона, ручкой Вадя. — Я отчаянный мужик, ничего со мной не случится.

Тоня набрала в алюминиевую кружку воды из ведра и сунула ее режиссеру. Тот сделал вид, что не заметил непочтительного отношения к себе, кружку принял, вежливо поблагодарил.

На вкус вода оказалась омерзительной, однако Вадя мужественно выпил все до капли. Потом он поставил кружку на пол и замер, прислушиваясь к своему организму: что там вытворяют сейчас выпитые им микробы? Микробы вели себя тихо. Вадя удовлетворенно улыбнулся и взял сценарий. Пора было приступать к работе.

В перерыве Тоня подошла к Пульсу.

— Лев Иванович, пойдемте в кафе. Я вас приглашаю.

Пульс в изумлении вытаращил маленькие голубые глазенки. Такого он никак не ожидал. Между ним и Тоней давно уже установились совершенно определенные отношения — что-то вроде перемирия, хрупкого, как весенний лед. Стоило ему чуть подломиться, и ссора была бы неизбежна. Ни Пульс, ни Тоня за все время знакомства не могли побороть с первого взгляда возникшую антипатию друг к другу. Камнем преткновения почти во всех случаях был, естественно, грильяж.

Пульс считал, что и по уму, и по старшинству, и по таланту именно он занимает первое место среди всех знакомых Мадам. Из этого следовал очень простой вывод: грильяж в буфете Мадам должен принадлежать ему. Конечно, Лев Иванович не был жадиной и готов был поделиться с другими, но Тоня делиться не желала. Она съедала все, оставляя лишь две-три штучки, так что при всей своей доброте Пульс не мог избавиться от чувства острой неприязни к этой наглой девчонке.

Он, как и многие представители его профессии, да, в общем, как и многие мужчины, полагал само свое появление в доме женщины (будь она молодой или старой, все равно) подарком и поэтому, вероятно, других подарков не приносил. Ему и в голову не приходило пойти в магазин и купить этого грильяжа хотя бы граммов триста. Он предпочитал с милой улыбкой открывать дверцу буфета Мадам и вытаскивать оттуда вазочку, наполненную грильяжем, купленным Тоней либо самой хозяйкой. Короче говоря, антагонизм существовал и пока что был непреодолим. Вот почему Пульс так удивился, когда Тоня, которая всегда смотрела мимо или сквозь него, сама подошла к нему и пригласила в кафе.

Пульс задумался только на несколько секунд. Потом он решил, что, как взрослый человек, должен пойти навстречу маленькой нахалке. Хотя бы с целью исправить ее и воспитать полезного члена общества. Кивнув, он открыл дверь павильона и галантно пропустил Тоню вперед. Рядом, почти как товарищи, они двинулись в кафе...

Когда Тоня принесла две чашки кофе и тарелочку с красивыми аппетитными эклерами, Пульс оттаял. Он очень любил эклеры. Благосклонно кивнув Тоне, он всей пятерней ухватил самое большое, толстое, как поросенок, пирожное и откусил сразу половину. Его другая рука уже тянулась за вторым...

Тоня с трудом сдержала усмешку. Пульс был в своем репертуаре. Сладкое пожирал с жадностью, роняя крошки, свистя носом, чавкая, облизываясь и урча. Странно, что он еще не пукал при этом.

В студийном кафе было полупусто. Всего несколько человек отдыхали здесь перед работой или после нее. В глубине зала, в полном одиночестве, сидел Михалев и через соломинку потягивал из высокого тонкого стакана желтую жидкость. Тоня взглянула на него лишь мельком, отметила про себя, что он находится достаточно далеко и не может услышать их беседу, обратила взор на пожирающего предпоследний эклер Пульса и негромко спросила: