вместе с чернью несколько месяцев назад свергли его императорское величество. Это ужасно. Мы выжидали,

правда; штаб все это время молчал. Но теперь мы идем к анархии, так думает штаб.

Все присутствующие переглянулись.

— Да-да! Идем к анархии. Ведь это ужас, — солдаты перестали отдавать честь. Грубиянят. Не хотят

воевать. Поймите, не хотят воевать! Зараза пробивается на фронт, хотя мы ее всемерно не допускаем туда.

— Э… э, — закачал головой полковник Филимонов. — Плохо не допускаете. Уже у меня, в боевом

позиционном полку — понимаете, в боевом, — арестован большевик. Идет страшное брожение.

— Разве? Ну, вот видите. Его высочество, великий князь Николай Николаевич рвет на себе волосы… Это

ужасно, но мы его, как умеем, успокаиваем, так как мы убеждены, что скоро русский народ захочет снова царя.

Вот увидите…

— Нет, граф, народ недоволен и вряд ли захочет старого царя. Теперь с его величеством кончено. Но

нужно быть начеку, разумеется, хотя монархия и разбита навсегда.

— Нет, монархия если и разбита, то не добита. Она не будет, поверьте, добита. В самом русском народе

есть что-то такое монархическое… В русской душе заложены основы монархизма.

— Ну, там посмотрим, — уклончиво ответил Преображенский. — Трудно гадать… Там увидим. Мы все,

конечно, были бы счастливы… А пока, к сожалению, налицо рост революции.

— Революция! Какое мерзкое слово, — недовольно пробурчал полковник Филимонов. — Не было моего

полка в Петербурге, я б им задал революцию.

— Да, да, — поддержал его граф. — Именно, не было надежных частей. Его высочество Николай

Николаевич говорит то же. Кстати, полковник. Мы не забыли там, наверху, о боевых орлах, каких вы

представляете собой. Могу под строжайшим секретом сообщить, что у нас новый генерал Н-ского корпуса.

— Кто это? — потупившись и покраснев до ушей, спросил Филимонов.

— Вы, ваше превосходительство.

— Что вы… Ах, разве? Благодарю, благодарю. Буду иметь счастье лично принести к стопам его

высочества свои горячие, истиннорусские, верноподданнические чувства.

— Его высочество, великий князь Николай Николаевич просил передать, что будет всегда рад видеть вас,

генерал, у себя.

— О-о-о-о! — протянул только одну букву Филимонов. — Что же мы, господа… Ксандр Феоктистович…

Как бы это вспрыснуть!

— Успеем, успеем. Нужно вначале поговорить о деле. А потом можно будет, хотя бы у меня или в

ресторане.

— Но в ресторане трудно достать.

— Ничего, достанем. Итак, господа, здесь все свои. Давайте, мы обсудим следующее: скажите, граф,

письмо у вас с собой?

— Да, вот оно.

— Так. Передайте прочитать господам офицерам, — говорил Преображенский, закуривая папиросу: —

здесь у нас самое лучшее в офицерской среде гарнизона.

— Конечно, конечно, — сказал граф, почему-то ласково зажмурив глаза.

— Итак, господа, — начал говорить Преображенский. — Я уже имел счастье познакомиться с письмом.

Вы можете между делом ознакомиться с ним. Но разрешите мне информировать вас.

— Революция не только свергла царя, это было бы полбеды. Есть лучшие представители царской

фамилии, законные претенденты на престол. Дело не в этом. Революция разлагает армию, этого допустить мы

никак не можем. Армия — опора страны и царского дома. Пусть всякие болтуны фиглярничают на

политической сцене, пускай себе они думают, что делают революцию. А армии мы не дадим. И армия со

временем заставит их замолчать.

— Браво, браво! Верная мысль, полковник, — одобрил Лисовицкий.

— У нас нет еще настоящей революции, — продолжал Преображенский. — Но мы знаем ей цену на

примере хотя бы французской революции. Мы не дадим грабить себя. Мы не сложим нашу славянскую

гордость к ногам грязных жидов и колбасников немцев. Труд огромной важности падает на нас, на

благомыслящие элементы армии, на истиннорусских людей.

— Мы должны организоваться. Начало этой организации уже заложено нашим высоким патроном, его

высочеством.

Полковник помолчал.

— В чем задача? — затягиваясь- дымом, говорил он. — Нужно использовать революцию так, чтобы она