Отбив горлышки бутылей и выбив днища бочек, вино распивали тут же.

Когда в комнатах ничего, за исключением разбитого рояля, не осталось, дом подожгли. И даже тут около

десятка крестьян облепили карнизы и, выбив стекла, снимали оконные рамы, обдирали железо карнизов.

Дом горел ярким костром. Толпа, захмелевшая от вина, разрушительного азарта, вдруг вспомнила о

помещичьих лошадях и о скоте. Точно по команде, разделившись на две равные части, крестьяне хлынули к

ферме, где помещался скотный двор, и к конскому заводу. На несколько секунд солдатам удалось задержать

толпу. Но потом они были оттиснуты в сторону, и толпа бросилась в конюшни к стойлам. Брали ту лошадь,

корову или быка, которые стояли ближе всех. В несколько минут весь помещичий скот расхватала по рукам.

Толпа начала понемногу убывать.

Солдаты, зараженные общим настроением, тоже отбирали себе кто одну, а кто две лошади и вместе с

добычей отправлялись по домам. У пожарища остались лишь братья Хомутовы. Правда, Павел порывался

несколько раз набрать себе вещей, но старший Хомутов каждый раз останавливал его, разрешив взять только

одну лошадь.

Когда все уже, казалось, было кончено, и Хомутов решил отправиться домой, во двор усадьбы на трех

лошадях въехал старик Шибанов, с сыном и старухой.

— Ты что сюда? Ведь против нас выступал, спросил заинтересованный Хомутов. — Помещика

защищать, что ли. Поздно, брат!

— А зачем его защищать… Ляд с ним, с помещиком, и моей кровушки пососал он вволю. Это я понимаю.

Как же. А против вас выступал по должности. Как эсер я по партии, а мы против непорядков.

— А зачем же приехал?

— Да хочу молотилку взять. Зачем пропадает! Тыщи стоит! Поликарп, вон она. Подъезжай, да крепче

пристегивай. А ты, Хомутов, посторонись. Народ непутевый нынча — раму знай тащит, а тысячную вещь-то и

бросили.

Посмотрел удивленный Хомутов на старика, на его толстого сына, на молотилку, почесал в затылке и

произнес:

— На-а-роды…

*

Весь следующий день дарьевские крестьяне всем селом ковырялись в потухающем пепелище

помещичьей усадьбы. Ребятишки таскали из золы гвозди, болты, железную мелочь; взрослые складывали на

повозки камни, кирпич, обгорелое листовое железо, разбирали амбары и пристройки.

Пришли на добычу досужие соседи из ближайших деревень и сел. Дело чуть ли не дошло до драки. Но

страсти мигом улеглись, когда Хомутов, вмешавшись в ссору, крикнул:

— Братцы, из-за навоза да драться. Эх, вы. Да ведь у вас-то, чай, свои помещики найдутся. Ступайте. А

мы вам подмогнем.

Пришельцы, посовещавшись между собой, почесав спины и затылки, всей оравой кинулись дорогой

назад.

Вскоре стало известно, что крестьяне трех волостей громят помещичьи имения и усадьбы.

Еще не смерклось как следует, а с усадьбой “Панской” уже было покончено. На месте белого, в

колоннаде, двухэтажного дома осталась груда золы и мусора.

И тут же страх овладел селением. Сырые, мглистые сумерки точно говорили крестьянам:

— Не быть бы худу…

Крестьяне собирались кучками и тревожно шептались.

— Что власти-то скажут!

— Эх, если дорвется до нас Панский, — кто уцелеет?

— Ни пуха, ни пера не останется.

Находились люди, которым хорошо врезалось в память подавление крестьянских волнений в первую

революцию.

Десять годков назад, как теперь помню, у отца этого Панского тоже усадьбу разнесли. Сидим по домам.

Слышим, барабан гремит. Идет целый полк солдат — один в другого. Молодцы, как на подбор. А за ними везут

воз палок да хворосту. Взяли нас всех, голубчиков, вывели к церкви, отсчитали десятых да на наших глазах без

малого полета расстреляли. А остальных — и баб и мужиков — всем селом пороли. Да так наподдали, что

которые и померли, а которые выжили.

— А потом налоги. И-и-и-и-и! На двор пятьдесят рублев — во! Двадцать ден на усадьбу работали,

строили все хоромы, лес да камни бесплатно возили. Ну, денег не было, так которые и по миру пошли. Всю

живность согнали помещики.

— Б-ы-ы-ы-ть худу! Ох, быть!

И только солдаты, неустанно сновавшие по селу, вносили в общее настроение бодрые ноты.