Никого нет рядом во время их свиданий. Безмолвие густо и затхло, как застоявшийся воздух в запертой квартире.

Такова квартира ее родителей, ставшая теперь ее квартирой. И вот они заходят в нее впервые вместе. Квартира напоминает современное подобие кельи монастыря, обитатели которого приняли обет бедности. Светло-кремовые стены освещены обнаженными стоваттными лампочками. Железная вешалка в коридоре, и на ней шляпа отца, повешенная им перед тем, как он отправился в больницу, откуда уже не вернулся. Диван и стол в салоне. Диван и стол в кабинете отца, который стал ее кабинетом, хотя в нем ничего не сдвинуто с места. Спальня родителей стала комнатой брата, который время от времени приезжает в отпуск. На стене черно-белый портрет отца, на губах которого улыбка, правда, не столь заметная, как лысина, явно смирившаяся со всем, что на нее сваливалось.

Когда они лежат вдвоем на диване, выражение его лица не изменяется и таким оно остается и тогда, когда она выгибается под ним, переворачивается, голой встает на колени и сама себе говорит шепотом задумчивого изумления: «Я уже не девственница». Так быстро это все случилось, и не столь чудесно, как он себе представлял несколько недель назад, думая о том, как она перенесет этот первый раз, и точно не с ним, ибо этого он страшился и даже говорил об этом вслух. Уже в машине, по дороге домой, по-еле свершившегося, он понял, что свет в окне ее квартиры просто был обманом. Это был свет отражающего экрана, висящего перед его глазами, который ничего не показывает. Все главное остается за пределами желтоватого свечения оголенных стен. Движения и поступки были обманчивы. Так тонущий пловец со стороны выглядит танцующим, его барахтанье представляется безмолвным танцем а, на самом деле, он беззучно идет ко дну. И сколько бы не тренировать зрение, главного не увидеть.

Дома мать и отец, ни о чем не говорят. Ничего не подозревают. Открывают ли они вообще друг другу свои мысли? Сны их безмолвны, крики в этом доме не слышны. Простыни неприятно шуршат, и это самый сильный шум в родительском доме. Может безмолвие это от внутреннего покоя, но что это за покой? Уже давно ему было ясно, что слезы не испаряются, не исчезают под тяжелым покрывалом. Но тихое дыхание отца слышалось поодаль от постели, как звук приближающегося и усыпляющего поезда, а не поезда удаляющегося.

Она не разрешает поливать цветы на открытой и пустой веранде квартиры ее родителей. «Пусть увянут, – говорит она, – пусть умрут. Я не хочу ничего, что связывает меня с этим домом. Ничего, что заставит меня вернуться сюда и следить за ним». Даже если в словах этих есть смысл, он не может с ним смириться.

Он видит вычищенные до блеска вазоны с цветами на закрытой и ухоженной веранде дома его родителей, где мама возится с ними. Так у него появляется утомительная обязанность в те несколько вечеров в неделю, когда он бывает у нее. На веранде уже лето. Он хватает чайник, наполняет его водой, бежит на веранду и пытается напоить цветы, стараясь опередить ее, бегущую за ним, чтобы вырвать чайник из его рук. А когда он бежит, почти вся вода проливается из чайника, так что не так уж много остается на поливку. Так они занимаются бегом: он впереди, она за ним, по полоске пролитых вод. Через месяц нет уже в двух вазонах желтой высохшей земли, и увядшие ветви вновь вернулись к жизни.

Ко дню рождения он купил ей морскую свинку. Это достаточно малое и нетребовательное животное. Нет, она не будет держать эту мышь ни до конца недели, ни даже на один миг с собой в доме, говорит она: «Возьмешь ее с собой». Никакие объяснения, что это не мышь, а морская свинка, не помогают. Даже в словаре и в книжке, описывающей это существо, черным по белому написано, что она ближе к собаке, чем к мыши, говорит он, пытаясь оправдать свой подарок, а сейчас пятница, вечер, все магазины закрыты, некому ее вернуть. «Нет» и всё. И он возвращается домой с морской свинкой. Он тоже не хочет держать ее в доме, мать ему не позволит, и пытаться не стоит. В воскресенье он идет к продавцу, который с весьма небольшой охотой принимает животное, как подержанный товар.

На этом он решает завершить с ней отношения. Животные это не разменная монета, переходящая от покупателя к продавцу. Тот, кто не может любить жизнь, какая бы она не была, в любом случае, без каких-либо условий, не может, в общем-то, любить и его. «Сожалею, – говорит он ей по телефону, – но я так не могу. Тебе нужен кто-либо другой, более подходящий. Я вернулся в магазин с морской свинкой». Она слышит и молчит, как бы ожидая его слов, и через некоторое время они встречаются снова. Теперь не как любовники, а как друзья. И это возможно. Друзья могут пойти в кино или на дискотеку. Могут и переспать. Почему нет, ведь они преуспели в этом еще до того, как стали товарищами. Это как удачно выполненная работа, продолжающееся как бы на новом уровне. Доводы, сопротивляющиеся такой дружбе, постепенно слабеют, а позже и вовсе не слышны. Покой устанавливается в нем, и он начинает к нему привыкать. Внутреннее безмолвие, к которому примыкает и внешнее. И всякое молчание принимается им с удовлетворением. Время как-то легко проходит. Ему комфортно, и все же как-то неприятно, что нет у нее нового ухажера, такого серьезного, который заменит его. Словно бы у него ничего не купили. Словно бы он остался охранять ее виноградники и после того, как уволился. Ее жизнь осталась все также связанной с его жизнью. И он опять казался себе ребенком, играющим в сторожа, который, говорит: а я ребенок, и я не хочу уже быть сторожем, я лишь хочу пользоваться плодами сада сего.

Когда она рассказала ему во время одной из встреч, что ее познакомили со стариком тридцати двух лет, уж очень старым по ее понятиям, хотя и лектором Еврейского университета, он был очень доволен. Все же нашелся серьезный претендент, на его месте.

Она объясняет, что не желает этого старика, а он все его изъяны оборачивает в преимущества, объясняя, насколько Реувен любит ее, заботится о ней. И постепенно она как бы привыкает. И когда она сама рассказывает, насколько Реувен добр, придерживается традиций, каждую субботу преодолевает километр, чтобы побыть с мамой, что-то щемит ему сердце.

Вот же, удостоилась она настоящей любви, которой он-то и не встретил.

И он остается в стороне. Вот, и по радио, в машине, по дороге к ней домой и обратно, о нем не говорят. И на рекламах кондитерской фабрики «Элит», мимо которой он проезжает по дороге к ней и обратно, не его портрет и не будет никогда его портрета. Он стирается, он скрыт под тяжелым покровом. Нет у него имени и памяти о нем. Так годами они были вместе, а он всегда оставался один. Он всегда один в дороге. В дороге к ее дому и ее постели и обратно к своему дому и к своей постели.