А дома нет-нет да заведет с отцом разговор о тяжбе или вызовется помочь ему разобраться в бумагах.

В ожидании попа, который растолковывал законы, Лука Лукич перебирал судейские определения, дивясь на вечно смешившие его подписи чиновников с бесчисленными завитушками и росчерками.

Когда вечером приходил Викентий, не было слушателя внимательнее Флегонта. Он обычно забирался в такие часы на печь, устраивался там поудобнее и слушал.

— Флегонт, а Флегонт! — окликнет его Лука Лукич.

— Ну? Чего тебе?

— Послушай, что судьи над мужиками вытворяют!

— А я слушаю… — И слова мимо уха не пропустит.

Сверчок верещал, на полатях сопел Сергей, Андриян в углу плел лапоть…

Интерес к вещам неизвестным пробудил в Флегонте еще большую жадность к книгам. Все, что было в школе в библиотеке у Настасьи Филипповны, у волостного писаря, Флегонт глотал запоем. Потом, осмелившись, попросил Викентия «дать что-нибудь почитать». Тот из дружеских чувств к Луке Лукичу и из симпатии к умному парню не отказал ему. Так был «проглочен» весь поповский книжный шкаф.

Подружился Флегонт с волостным писарем, нечистоплотным парнем, изгнанным из семинарии за блуд и пьянство. Писарь был вечно вполпьяна, волостной старшина жаловался на него:

— Уж больно он марко пишет! Рука-то дрожит, он это примеряется, примеряется, да как писанет, ан настоящее то и не получается. Замарает бумагу и опять налаживается. И опять вспотык. Смотреть тошнехонько!..

Но другого грамотея не сыскивалось, и терпели семинариста.

Писарь с превеликим подобострастием встречал Флегонта, когда тот заходил в правление в часы безлюдья.

Флегонт никогда не являлся с пустыми руками, — в кармане он приносил скляночку, в которой аппетитно булькала заветная влага.

Писарь позовет правленческого сторожа Арефа, старикашку, вечно слоняющегося без дела и каждое поручение принимающего как личное оскорбление, выпьет с ним и такое понесет про уездное начальство, что хоть святых выноси. Или начнет хвастаться своим чином-званием и доверием к нему «этих остолопов» и покажет Флегонту самые секретные предписания начальства, — о них полагалось знать только старшине, писарю да земскому.

Не было такого разговора с земским начальником или с любым чином, приезжавшим из уезда, не было такого происшествия в окрестных селах, о которых бы Флегонт не имел самых точных сведений. Людская толчея в судах, чинная тишина адвокатских приемных, где Лука Лукич вел нескончаемые разговоры об улусовской земле, — все живо интересовало Флегонта.

Купля и продажа всего, что можно купить и продать, в том числе и совесть и стыд, происходили на его глазах: Флегонт теперь знал точную цену любому чиновнику любой управы.

Флегонт внешне не возмущался при виде торговли человеческим счастьем и несчастьем, и лишь в случаях особенной, невероятной подлости и ничем не прикрытого вымогательства его глаза прищуривались. Если бы кто-нибудь сумел в такие минуты проникнуть в глубину души Флегонта, он бы содрогнулся от силы ненависти и лютой злобы, которые владели им.

Агрономический смотритель уездного земства Савва Капитонович был частым гостем Сторожевых.

В семье Луки Лукича Савву Капитоновича интересовал Петр, проявлявший необыкновенное любопытство ко всяким агрономическим новшествам. Агроном, убежденный противник общины и сторонник крупного собственнического землевладения, понимал тайные помыслы Петра, видел, куда гнет этот парень.

Ничего из того, что Петр узнавал от Саввы Капитоновича, он не применил на земле семьи. Все это приберегалось им для своего хозяйства: Петр уже создал его в своих мечтаниях.

Как-то агроном спросил Петра:

— Почему же ты, братец, все только слушаешь да запоминаешь? Вижу, вижу, не скрытничай! Почему многополье не попробуешь на дедовской земле?

— На дедовской! — Петр усмехнулся. — На дедовской — по-дедовски, на своей — по-своему.

Савва Капитонович видел в Петре прототип будущего земледельца таким, каким он представлял себе эту породу людей, ей еще надлежало обрести право на существование. Эта порода хозяев будет так сильна, как не было еще сильно ни одно сословие русской земли. Именно этот новый деревенский тип должен заменить, по мнению агронома, то расплывчатое, что называется крестьянством; стать свежим и сильным слоем сельского мира, подмять под себя все отжившее, разнородное, нищее.

— Да вы посудите сами, — говорил Савва Капитонович в кругу слушателей. — Вот вам, уважаемые, чистый расчет: мы вывозим за границу много всякого добра. Но что есть главная статья нашего вывоза? Черным по белому написано — две трети сельскохозяйственные продукты. Процент как бы и высокий, но если взять цифру, не затуманенную процентами, то на проверку выйдет, что этих самых продуктов мы вывозим чуть ли не в десять раз меньше, чем какая-нибудь там Канада. А где же Канаде равняться по территории с нами? Могли бы мы эту Канаду по всем статьям перегнать? Всенепременно, но только не при теперешних порядках. Судите сами, батюшка отец Викентий! На сто жителей России приходится двадцать две лошади, тридцать коров, полсотни овец! Пол-овцы на человека! Позорище!.. На сто десятин пахотной земли — пять лошаденок! Треть мужицких хозяйств — безлошадные, треть — бескоровные… Отчего это проистекает? От дробности земли, оттого, что у одного мужичка две десятинки, у другого — десять. С десятины тридцать пять пудов, это на нашем-то черноземе! Да на нем и восемьдесят пудов можно получить, да и то не предел, если бы земля была в крепких руках, если бы не дробилась между вашими Андреями Андреевичами.