— Главное, — учил ее Лахтин, — объединение городских рабочих людей, пролетариев. Будущее принадлежит рабочему классу. — В текущей и предстоящей борьбе он отводил крестьянам второстепенную роль.

Таня не соглашалась с Лахтиным.

Тогда Лахтин решил поближе познакомить ее с рабочими — несколько раз приглашал на прогулки в лес в компании трех-четырех мастеровых. По дороге Таня дотошно расспрашивала знакомых об их житье-бытье.

Ее поражало полнейшее презрение товарищей Лахтина к накоплению каких-нибудь запасов, сбережений, к свиньям и коровам, которыми старались обзавестись рабочие, недавно приехавшие из деревни. Она удивлялась нескрываемой их ненависти к начальству.

— Подумайте, — внушал ей Лахтин, — сейчас их соединяет лишь стихийная и не вполне осознанная ненависть к начальству. В недалеком будущем их объединит не менее пламенное желание установить на земле порядки, которые бы выбили почву из-под ног царя, чиновников, судей, помещиков и фабрикантов.

Всегда возбужденный и несдержанный, Волосов горячился.

— Не слова нужны. Искра нужна, искра! Дайте мне такую машину, чтобы высекла искру, и я всю эту лавочку мигом взорву. Пролетарии? А много ль их в России? Полмиллиона, скажем. А мужиков? Поглядел бы я, как мастеровщина пойдет на царя без мужиков…

Сашенька Спирова кричала об искре еще громче. Лахтин не верил в сошествие откуда-то сверху священной искры. Там, где им мерещился сокрушительный мужицкий бунт, Лахтин находил лишь неосознанный разобщенный протест. Волосов и Сашенька довольно иронически отзывались насчет приобщения мастеровых к науке о классовой борьбе через кружки и тайные сходки. Они бы начали прямо с призыва к восстанию, главную роль в котором отводили мужикам.

Во время бесед в кружке Сашенька откровенно зевала; она решительно не могла одолеть ни одной ученой книги. Таня то стояла за Лахтина, то поддерживала Волосова.

— Костя — торопыга, да и вы, Танюшенька, недалеко от него ушли! — говорил Лахтин. — Они, видите ли, за немедленный пожар. Отлично! Подожжем этот домик, тотчас появится команда в медных шапках и притушит пожар. Нет уж, разрешите нам действовать по старой русской пословице: «И редко шагает, да твердо ступает!»

Эта поговорка как нельзя лучше характеризовала и самого Лахтина — сдержанного в проявлении своих чувств. Именно это же свойство — спокойствие духа в любых обстоятельствах — привлекло его внимание к дочери сельского священника. Он оценил способности Тани и отдавал ей много времени.

Сашенька и Волосов не любили их рассуждений. Сашенька молчала, а чаще всего уходила; Волосов то и дело встревал в спор, говорил несуразицу, выкрикивал что-то высокопарное, краснел от возбуждения, и Лахтин часто даже и не затруднялся отвечать ему. Зато Тане, когда она поддерживала Лахтина, Волосов не давал вымолвить слова.

— В конце концов, — говорил он, — если вы прочитали сотню книг, это еще не означает, что вам все известно и понятно больше, чем мне. Я народную жизнь нутром чувствую!

Колосов был явно ущемлен тем, что Лахтин верил Тане больше, чем ему.

Сашенька недолго была в кружке. Перед пасхальными каникулами во время панихиды в гимназической церкви какому-то почившему члену царской фамилии Сашенька вслух выпалила:

— Молимся бог знает о ком… О гибнущем народе панихиды бы служить!

Начальница гимназии упала в обморок, священник запнулся на полуслове, классные дамы хором взвизгнули…

Гимназию по этому поводу закрыли впредь до выяснения обстоятельств, Сашеньку выгнали с «волчьим билетом», и лишь вмешательство влиятельных кавалеров спасло девушку от более строгой кары.

Николай Гаврилович Лужковский повесил Сашенькин портрет в кабинете на самом видном месте, да еще приписку сделал внизу «Александра Спирова — самая храбрая девушка в России». В разговорах с приятелями превозносил ее до небес, видя в ней новую Веру Засулич.

Родственники отослали Сашеньку в Улусово под надзор Никиты Модестовича. Она надолго исчезла из Тамбова.

Весной, после экзаменов, Таня приехала в Дворики. Приехала, не предупредив отца: на железнодорожной станции, где ей следовало сойти, Таня должна была выполнить некоторые поручения Лахтина. В Дворики она явилась поздней ночью. Отец уже спал. Как ни велико было его удивление, он не стал расспрашивать дочь, накормил ее, уложил спать, а сам всю ночь шагал по кабинету.

Спала Таня крепко и проснулась поздно. Умывшись, она подошла к зеркалу и начала приводить в порядок растрепавшиеся за ночь волосы.

В зеркале возник как бы образ отца, когда тот был совсем молодым: высокий чистый лоб, мягко очерченные губы, широко открытые глаза, твердый подбородок.

— Таня, ты где? — раздался в столовой голос отца.

— Здесь, папа. Я сейчас, — отозвалась Таня.

— Самовар готов, — сказал отец.

Когда Таня вошла в столовую, Викентий уже сидел на своем месте. Стол был накрыт, чай заварен.