— Сжечь его к чертовой матери! — шептал он своим единомышленникам, Фролу, земскому ямщику Никите Семеновичу и кое-кому из нищих обитателей Дурачьего конца.

Об этом тут же прознал Викентий, всполошился, поехал в Улусово и имел с Никитой Модестовичем крупный разговор, окончившийся ничем: земский начальник отказался уступить и пообещал содрать с Двориков тридцать три шкуры.

Это было чистое хвастовство: с некоторых пор Улусов начал сильно побаиваться двориковских мятежных мужиков. Тридцать три шкуры он не содрал, штрафы вдруг прекратились.

Однако Викентий, возмущаясь Улусовым и страшась мужицкого бунта, написал жалобу губернатору.

Прошел месяц — Викентия вызвали в Тамбов к архиерею.

С тяжелым чувством переступил Викентий порог консистории, через которую архиерей управлял и судил «в поместном пределе православной церкви, именуемом епархией». Канцелярия состояла из четырех попов и секретаря — обыкновенного чиновника, утверждаемого обер-прокурором Святейшего синода, представителем правительства в высшем церковном управлении. Консисторский секретарь был в духовных делах более всемогущ, чем сам архиерей.

Секретарь тамбовской консистории встретил Викентия желчной усмешкой:

— А! Прибыли? Мало вас увещали, снова за свое? Жалобы писать! Вместо того чтобы проповедовать с амвона смирение и послушание властям, клеветой на господина Улусова занялись?

— Но, позвольте…

— Не позволю, — повысил голос секретарь. — Не позволю вмешиваться в права землевладельцев. Заявляю, отец Викентий, мы пресечем либерализм в нашем священстве, с корнем вырвем эту заразу. Вот ваше письмо! Господин губернатор, человек редкой души, добряк и милостивец, лично просил меня не слишком наказывать вас. С вами будет говорить владыка. Он внушит вам, как надлежит себя вести во времена столь тяжкие, когда отовсюду нападают на веру, на государя, на священную собственность. Стыдитесь, — чиновник хотел сказать «молодой человек», но вовремя опомнился, — стыдитесь, батюшка! И вознесите молитву за нашего покровителя, господина губернатора. Если бы не он, я бы вам не позавидовал. Я сейчас доложу преосвященному.

Секретарь ушел в кабинет архиерея. Через несколько минут туда вызвали Викентия.

Преосвященный Георгий, епископ тамбовский и козловский, был человеком мелкой породы. Сними с него епископскую рясу, панагию, клобук, и перед людьми явился бы невзрачный старикашка с длинной бородой пегого цвета и лицом величиной с кулак. Штаны из чертовой кожи, засунутые в мягкие рыжие сапоги без каблуков, рубаха в горошек, подпоясанная шнурком, доставленным из Иерусалима, — будь это обычное домашнее одеяние архиерея показано верующим, оно вселило бы в их сердца смущение: уж больно неказистым показался бы им преосвященный!

Епископ маялся животом. Он не переносил постную пищу, а мяса ему вкушать не полагалось.

Была у епископа еще одна забота, которая жестоко расстраивала его. Уже давно поговаривали в столице о благочестивом угоднике Серафиме, умершем в 1833 году в Саровской обители. Ходили слухи о великих чудесах, кои совершаются на могиле угодника: то слепой прозреет, то разбитый параличом начинает ходить, то исцелится одержимая кликушеством.

Преосвященный Георгий сам поехал в Саров, проверил свидетельства о чудесах и не установил ни одного более или менее достоверного случая.

Настоятель обители сказал по секрету владыке, что в могиле никаких мощей нет — он ее тайно вскрывал: остались волосы и кости, но и те очень попорчены временем.

Владыка, выслушав настоятеля, написал первоприсутствующему члену Святейшего синода митрополиту петербургскому все, что он думал об угоднике Серафиме и о возможности его канонизации.

Митрополит показал письмо тамбовского архиерея обер-прокурору Синода Константину Петровичу Победоносцеву. Тот распорядился вызвать Георгия в столицу.

В течение двух часов митрополит и обер-прокурор срамили епископа, но тот уперся и прославлению Серафима противился.

Преосвященный ждал ссылки; предвестники ее уже имелись: настоятель Саровской обители был сослан в Соловки за единомыслие с архиереем; на его место прибыл человек, готовый ради карьеры на все.

Худо, очень худо! Врачи советуют владыке покой. Какой уж тут покой!

Но в этот день преосвященный Георгий спал хорошо, приступа болей не случилось, во сне он ел говяжьи котлеты…

Одним словом, старик был в добром настроении.

Когда Викентий вошел в кабинет, архиерей сидел за письменным столом и что-то писал. Это занятие, по-видимому, нравилось ему, он изредка смеялся и потирал руки.

Поп кашлянул, архиерей оглянулся.

— А-а, это ты, окаянный? — сказал он, все еще смеясь, дал благословение. — На колени бы тебя надобно поставить, смутьяна, — прибавил он.

— А я и стану, ваше преосвященство. Стану и возомню к вам…