Шрифт:
Давно поговаривали в Двориках о постройке новой церкви: слишком уж ветх был храм. Крыша протекала и грозила обвалом, сырость портила иконостас и стенную роспись, краска на иконах потрескалась и лупилась; в ливни дождевые капли падали на престол, сквозь прорехи в крыше залетали голуби; стрижи носились под куполом с веселыми криками.
Все здесь было до крайности бедно: и алтарь, и старый, залитый воском ковер на амвоне, и полинявший занавес на царских вратах, и Евангелие неведомо как держалось в тяжелом переплете.
Церковь плохо освещалась: церковный староста, он же лавочник Иван Павлович, был на расходы скупенек.
Как и обычно, к ранней обедне пришли Лука Лукич и Петр Сторожевы, Фрол Баев, Аксинья Хрипучка, пастух Илюха Чоба и несколько согбенных старух и стариков.
В полумраке выделялась огромная фигура Луки Лукича, он словно подпирал низкие церковные своды могучими плечами. Рядом с ним стоял угрюмый Петр с черными горящими глазами, меднолицый, скуластый и жилистый, весь точно из железа.
Викентий возжег в алтаре свечи, накинул епитрахиль и старенькую ризу, надел скуфейку. Молящиеся слышали в алтаре шорох и шаги, и души их наполнялись чем-то размягчающим, исходящим от алтаря. Казалось им в ту минуту, что и свечи начинали гореть по-иному: пламя их, колеблющееся от проникающего сквозь щели ветерка, становилось спокойным, более ярким; и иконы оживали; и церковь маленькая, хилая, утопающая в полумраке, вдруг как бы превращалась в новую, высокую, богатую; храм блистал, залитый огнями, клубы дыма от кадильницы плыли ввысь, голоса священника и псаломщика казались далекими-далекими… Уходили горести, обиды, черные думы, и как будто не было здесь богатых и бедных: всех равняла одна вера; и думалось молящимся, что мир царит во всем мире и во всех сердцах.
Огромные причудливые тени появлялись на стенах и исчезали, все гуще становился кадильный дым, все дальше уходили отсюда скорби бренной жизни, и ближе становилась жизнь, где несть печали и воздыханий… Молились люди о покойных матерях и отцах, о детях, о братьях сестрах, молились за друзой и врагов: «Простите им согрешенное пред нами!» — и прощали, прощали эти плачущие, размякшие души! Просили люди у господа кусок хлеба на сегодня, — но будет ли он? Подастся ли? Шептала что-то Аксинья, выпрашивала у божьей матери милости для себя, для Листрата, для мужа, для всех людей.
— Господи, по-оми-луй! — пел псаломщик.
«Кого помилуй? Как так помилуй? — думал Лука Лукич. — Помилуй их, они враз все разворуют!»
Неведомо о чем молился Иван Павлович. Да и молился ли? Глаза его бегали по церкви: там свечку бы притушить, святой не очень важный, и половины свечки ему хватит, там лампада потухла, надо бы зажечь — все-таки божья матерь.
Петр искоса посматривал на деда и злобно кусал губы. «Долго еще протянет, старый дьявол, долго не выбраться из-под его руки!»
Старик видел взгляды Петра, догадывался о его мыслях и хитро ухмылялся. «Поживу еще, собачий сын, — весело думал он. — Ты еще у меня попляшешь. Я и есть здоров, и спать здоров, и работать здоров! Мною подавишься, — бог не выдаст, свинья не съест», — притворно вздыхал, махал рукой, словно мельничным крылом, и подпевал псаломщику:
— О-о-оспо-ди о-оилуй!
Пастух Чоба молитв не понимал, но ему было тепло в церкви, он думал об Аленке, стряпухе сельского старосты Данилы Наумыча, — надо бы поговорить с ней, усовестить, пусть не ломается, пусть идет за него замуж.
«Эх, кабы достаток, тут бы уж Аленка не отказалась!»
И Чоба начинал мечтать о достатке, о собственной избенке, о корове и серой лошади. Он улыбался во весь рот и получал затрещину от Ивана Павловича, идущего с кружкой:
— Чего ухмыляешься, харя?
Чоба бухался на колени и начинал молиться, ни о чем не думая и ничего не соображая.
А Лука Лукич, забыв о всех и вся, горячо молил бога благословить его путь к сердцу молодого царя, ниспослать мудрость и безбоязненность в тот час, когда он предстанет перед ним, дать силу, не раболепствуя, не лукавя, сказать всю правду, которая, может быть, неизвестна царю по младости лет.
После обедни Лука Лукич принял от Петра кожаную суму с Грамотой, мешок с хлебом на дорогу и праздничной поддевкой для торжественных случаев и, не заходя домой, пешком отправился на станцию.
Он ехал полный надежд, часто вспоминал слова молодого адвоката и усмехался: вот в Питере он опровергнет их!
Глава вторая
В ясное майское утро около кирпичного сарая, крытого черепицей, человек, одетый в суконную солдатскую рубаху, колол березовые дрова. Позади него до самого горизонта расстилался морской залив, а в сторонке возвышался дом с башенкой, над которой трепетал российский имперский штандарт.