Я еле дождалась, когда мама покончит с обедом, когда угомонится и займется своими делами Санька, когда уйдет от нас Марулька — Татьяна Петровна попросила маму накормить ее обедом, потому что им было некогда сегодня из-за репетиции, и они ничего сегодня не готовили. Будто бы они когда-нибудь чего-нибудь готовят, кроме своих гидрокосметик! У них и спичек-то своих сроду нет!.. Я бухнулась на диван, накрылась с головой папиным старым пальто и стала думать. Я всегда так думала — укрывшись папиным пальто. Никто не мешал, и мысли под этим пальто приходили в голову всегда спокойные, умные. Первым делом, я снова, с самого начала, рассказала шепотом эту страшную историю с майскими жуками, запиханными в черного рыцаря. «Понимаешь, — рассказывала я папиному пальто, — она умерла, и ее похоронили… И никто, кроме нее, одной-единственной, не знал, что эти жуки лежат спрятанными в жабе, то есть, в черном рыцаре… Понимаешь, никто. И вдруг…»

Мама подошла и тронула меня за ногу, которая нечаянно высунулась из-под пальто. Я так взвизгнула, что мама сама испугалась.

Но я же не могла ничего ей рассказать! Она же знала о том, что Санька нашел двух божьих коровок в жабе и что я пришила их к своему платью! Она бы сразу догадалась, что никакой девчонки, которой она будто бы никогда в глаза не видела, на самом деле нету!

— Мама! — сказала я, чуть не плача. — Не мешай мне, пожалуйста!

Я не выглянула из-под пальто, но я знала точно, что мама страшно удивилась. Если бы она не удивилась, она стянула бы с меня пальто и сказала бы: «Что это еще за фокусы!» Но она не стала с меня пальто стаскивать. Наоборот, она запихала мою ногу обратно под пальто и отошла, не сказав ни слова.

«Понимаешь, — снова зашептала я папиному пальто, — она была в плаще с капюшоном… У нее светились глаза, а руки были прозрачные-прозрачные, как стекло…»

Нет! Надо знать точно, какие у нее были руки! Иначе я просто умру! Иначе я не буду спать сегодня всю ночь! Две ночи не буду спать! Три! Я так рванулась из-под пальто, что мама снова испугалась, снова удивилась и даже вздрогнула.

— Да что с тобой, Людмила? Что ты с ума сходишь?

— Я сейчас! Я к Марульке!

Я хотела еще добавить, что с ума сойти — это еще полбеды, а вот если совсем со страху помирать придется — это уже совсем беда, но я не успела это сказать, потому что мои ноги уже вынесли меня на лестницу, к Марулькиной двери.

Дверь оказалась закрытой на ключ. Я толкнулась несколько раз, никто не отозвался, никто не ответил. Татьяна Петровна, наверно, уже уехала в театр, ну а Марулька-то где? Может, вместе с Татьяной Петровной уехала?

Я немного посидела на ступеньках лестницы. Не хотелось возвращаться, нарываться на разговор с мамой. Потом я вышла во двор и села на крылечко — то самое, где Марулька вчера читала Конан-Дойля.

Солнце уже ушло с нашего двора, и небо стало бледным. Но все равно небо еще оставалось красивым. Я всегда люблю смотреть в небо. В особенности, когда там плывут облака, похожие на льдины с тюленями. Небо всегда легкое, прозрачное, как мыльный пузырь. Оно такое тонкое и такое прозрачное, что, кажется: если запустить в него мячиком, то оно зазвенит, как блюдце, и даст трещину. Смотреть в небо всегда интересно. А еще так же интересно бывает, когда возьмешь из маминой комнаты большое зеркало, выйдешь с ним во двор и идешь, держа зеркало перед собой стеклом вверх. Тогда небо сразу опрокидывается тебе под ноги, и кажется, что идешь прямо по облакам, даже боишься обжечь ноги о солнце, которое где-то внизу, под ногами. И кажется тогда, что ты самая главная на свете, что можешь приказывать, что угодно, солнцу, облакам, деревьям, небу, Кольке Татаркину!

А может, я была вовсе и не белым медведем? Может быть, я была королевой? Той самой, которую защищали от кардинала Ришелье мушкетеры? Почему мне хочется, чтобы мне сказали «ваше величество»? Неужели я была королевой?..

На улице уже стало темнеть, а свет в Марулькиных окнах все никак не зажигался. Ко мне пришла мама, посидела вместе со мной на крылечке, поговорила о том, о сем, о Саньке, о Викторе Александровиче. Тоже поудивлялась немножко тому, куда это Марулька могла уйти на ночь глядя. Не иначе, как Татьяна Петровна взяла ее с собой в театр. А если это так, то и ждать их нечего — Татьяна Петровна с репетиции возвращается поздно. Лучше не сидеть тут на сыром крыльце, а идти попить горячего чаю да лечь спать.

Наверно, все-таки вид у меня был немножко сумасшедший, потому что мама уж очень внимательно на меня поглядывала и как-то уж очень по-серьезному со мной разговаривала о таких пустяках, как чай и сырое крыльцо. А я про себя ругала и Марульку, и Татьяну Петровну за то, что они не велели почему-то никому ничего рассказывать.

Я не знаю, который был час, когда я последний раз вышла во двор посмотреть, не горит ли электричество в Марулькиных окнах. Помню только, за десять минут до этого мама пошла к себе в комнату приготовить постель, а мне тут же послышался какой-то стук наверху. Значит, Татьяна Петровна с Марулькой вернулись. Я еще немного подождала — не бежать же сразу, много Марульке чести будет! Вышла мама из своей комнаты, сказала мне: «Пора, пора спать», прошла в кухню, стала там зачем-то возиться с кастрюлями. Потом мимо меня прошел Санька в трусах — спать пошел. Потом я очень ясно услышала там, наверху, негромкий стук. Значит Марулька и в самом деле вернулась.

Я не пошла сразу наверх, к Марулькиной двери, я сначала выглянула во двор, чтобы знать точно, вернулась Марулька или нет.

Во дворе было темно и страшно. После дождя, да еще когда дует ветер, да еще вечером, во дворе всегда страшно. Земля черная, деревья черные, а листья шевелятся, как чьи-то пальцы. Я не сошла с крыльца, я только спустилась на последнюю ступеньку и задрала голову вверх, к Марулькиным окнам…

Такого страшного в моей жизни, наверное, уже никогда не будет! Мне показалось, что я умираю от страха, как та девчонка, моя знакомая, которой давно полагалось умереть…