— Не для перевода?

— Почему? Своих мнений не скрываем.

Узнав о разногласии, председатель Сабо улыбнулся еще радушней, после чего дал знак женщине у дверей. В конференц-зал, ослепительно улыбаясь, впорхнули три девушки в национальных нарядах — расшитые сорочки с широкими рукавами, юбки с передниками, вязаные чулки — и поплыли вкруг стола, расстилая перед каждым гостем красную салфетку, на нее выставляя глиняный стаканчик, и в этот стаканчик наливая нечто прозрачное из огромной бутыли всем, включая самых маленьких «звездочек».

— Председатель Сабо просит отведать колхозной «палинки».

Шибаев поднялся.

— За солнце русской поэзии. За Пушкина! Пьем стоя.

Глоток огня пронизал насквозь.

Национальные девушки вновь облетели стол, расставляя закуски керамические блюда с кирпично-красными ломтиками шпика, с бритвенно нарезанным салями, с маринованными перчиками и патиссонами. Затем налили по второй, и со своим стаканчиком возник вдруг Александр:

— За солнце венгерской поэзии. За Петефи! Стоя!

Шибаев посмотрел нехорошо, но Комиссаров одобрил:

— Молодец! Проявил политический такт.

Вторая прошла соколом, а после пили, не вставая; в бутыли разве что на дне плескалось, когда пришла пора на ужин, накрытый во дворе. Не разбирая возраста, национальности и пола, Шибаев всех подряд хватал и целовал взасос, мадьяры же им жали руки и обхлопывали. Их, членов кооператива, почему-то стало очень много — и в коридорах, и на лестнице, и во дворе, где в светлых сумерках последнего апрельского дня на благовонных углях медлительно вращались вкруг раскаленной оси освежеванные туши ягнят, а врытые в землю гладкие столы ломились от вина в глиняных жбанах. Мотоциклетные выхлопы стихали у двора, молодежи прибывало все больше и больше; бесконфликтная, она как-то естественно вписывалась в общий праздничный круг, словно в этом пушкинском колхозе еще не ведали проблемы «отцов и детей»: «отцы» звериной злобой не вскипали при виде джинсов и до плеч волос, и «дети» не ухмылялись по-крысиному на расстегнутые до смолисто-черных или седых грудных шерстей расшитые рубахи под темными пиджаками, на выглаженные брюки, заправленные в сапоги с гладкими голенищами и сломом лишь над каблуком. Обтянутые туго небесно-голубой джинсовой тканью раздвоенные ядра девчат-тинейджеров мирно уживались с пышными юбками смуглых баб, и лица, озаренные червонным золотом огня, отражали столь чистую, биологически беспримесную радость, что Александру вдруг сдавило горло: о, русская земля…

Его хлопнули по плечу:

— Петефи, игэн? — и горячо пожав, вручили ледяное пиво.

Все стали расступаться — группа длинноволосых колхозников с электрогитарами на спинах пронесла к подмосту в глубине двора колонки японских усилителей, магнитом потянувших за собой «Веселых ребят». Усатый и три дня небритый местный красавец в кожаной куртке что-то втолковывал Мамаевой: оба при этом упирались руками в длинноствольный тополь. А из толпы колхозников орал Шибаев: «Братья-евразийцы! Вы же с Урала, пусть невозвращенцы… Долой искусство загнивающего мира! Ур-р-ра, Урал! До дна!»

Мягко-тяжко приколыхали груди и прижались — молодка в стянутой пониже ключиц рубахе обняла Александра, и повела, и усадила. Она отняла свою грудь, а взамен поросшая волосом могучая рука шмякнула ему в резную лохань шипящую ягнячью ногу, а другая аналогичная рука наливала багрового вина и, вытирая лезвие о свежий белый хлеб, уже протягивала серьезный сегедский нож. Горло напряглось, и обруч на нем лопнул, и Александр закричал:

— Orosz! En orosz!.. [117]

Его не осудили.

— Хорошо! — похлопали его. — Orosz хорошо. Magyar хорошо. Киванок! [118]

Тогда он крикнул:

— Гусев! Пьем за Гусева!

— Гусев хорошо, — ответили ему. — Libugus? Gans [119] ?

— Нэм! — замотал он головой. — Орош Гусев!

— Эмбер? А тэ барат? [120]

— Игэн, игэн, — кивал он, обходя стол и состукиваясь с каждым. — За Гусева! За Гусева! За Гусева!..

— Такого в группе нет, — сказал на это Хаустов, вклинившись промеж мадьяр. — Кто такой? Э, как вас там?..

— ЗА ГУСЕВА!

Александр выпил и ухватил за глиняное ухо жбан. Он налил всем кругом и самому себе тяжелого вина. И Хаустову тоже — доставшего его стаканом…

— Так за кого я выпил? — не унялся Хаустов.

— За Гусева.

— А что за персонаж? Я вспомнил только одного. Из «оттепельной» ленты. Который от лучевки погибает-не-сдается. В исполнении Баталова. Не он? А кто тогда? Скажи.

— Зачем тебе?

С неожиданно библейской скорбью Хаустов ответил:

— Призван знать все.

— Ну — русский человек… Солдат.

— Какой войны?

— Локальной. Европейской. Забытой всеми.

— А отличился чем?

Визави меж обугленным агнцем пребывали они — соотечественники за границей. И все подмывало признаться, но в тот самый момент, когда он — а была не была! — рот открыл расколоться, как словно гора обвалилась.

Рок обрушился и задавил.

Александр! пытался!! перекричать!!! Проорать! То, что знал!! То немногое, что!!! Про подвиг! солдата!! который!!! Один! понимаешь!! и русский!!! ОТКАЗАЛСЯ СВОБОДУ ДАВИТЬ Вызов бросил Империи НА РОССИЮ ОДИН ТОЛЬКО ГУСЕВ Тот оглох тот моргал тот не слышал и не понимал по губам РОК Забивал Это нечто Рок по-венгерски Рок На разрыв Понимаешь Когорты И цепей И Аорты