Юрьенен Сергей
Шрифт:
И БА И БА И БАРАБАННЫХ ПЕРЕПОНОК.
Назавтра оказалось 1-е Мая.
Праздничный день начался невыносимо ранним завтраком. К счастью, с томатным соком.
— А мужики, наверное, спали как убитые…
— Ты думаешь, не слышали?
— Откуда…
Комиссаров очнулся:
— Имело место безобразие?
— О, и какое! В духе рыцарских поэм, — сказала критик О***. — В роли трубадура, естественно, наш лидер…
— В любви он объяснялся, — перебила Аглая. — Шибаев ваш.
— Кому еще?
— А этой, прости за выражение… Иби. Ревел, как бык. Дверь высадил девчонке. Такое тут устроил — отель весь повыскакивал. А вы не слышали?
Место переводчицы зияло красным плюшем обивки. По правую руку от этой пустоты сидел лидер — нарядный, как жених. Он заправлялся с праздничным аппетитом. Свежевыбритый и почему-то с трехцветной венгерской бутоньеркой в лацкане.
Руководства на трибунах не было — да и самих трибун. Ни громкоговорителей, ни военного парада, ни линий оцепления — собственно говоря, самого праздника в привычном смысле не было тоже.
День был ветреный и серый. Будничный по календарю: четверг.
Ощущая себя телом инородным и в этой связи подняв воротник пиджака, Александр бессмысленно шагал вперед по мостовой чужого города в составе творческой группы, которая в День международной солидарности трудящихся, по инициативе ночного буяна Шибаева, приняла участие в нестройном и блеклом в смысле оформления продвижении сегедцев по бульварному кольцу имени Ленина.
Шествие несколько оживляло музыкальное сопровождение в лице баяниста. Выпросив перед выходом стакан, он играл и пел на ходу из времен своей допотопной фетровой шляпы, которую надвинул по уши:
От Москвы до самых до окраин, С южных гор до северных морей, Человек проходит, как хозяин, Необъятной Родины своей…— Не в ту степь, Геннадий Иваныч! — прервал его за руку Комиссаров. Сделай чего-нибудь интернациональное.
— Заказывай, хозяин… Чего? «Бухенвальдский набат»?
Комиссаров поморщился.
— А то гимн могу.
— Какой?
— Демократической молодежи мира. В темпе марша.
— Слова знаешь?
— А то!
— Тогда давай…
Дети разных народов, Мы мечтою о мире живем. В зги грозные годы Мы за счастье бороться идем… Песню дружбы запевает молодежь, Молодежь, молодежь. Эту песню не задушишь, не убьешь, Не убьешь, не убьешь!— Девчата, парни! Подхватываем! — и Комиссаров сам подхватывал, пытаясь вызвать энтузиазм.
Но этих слов уже никто не знал, и гимн — вполне актуальный, если переосмыслить — в одиночку сошел на нет:
Помним грохот металла И друзей боевых имена. Кровью праведной алой Наша дружба навек скреплена…«Веселые ребята» сначала курили, затягиваясь из рукавов, а потом уже в открытую, заодно притрагиваясь сигаретами к разноцветным шарикам над «звездочками». Шарики громко лопались к восторженному негодованию носительниц, которые тут же из остатков надували пузыри и разбивали с треском о лбы друг дружке.
Они вышли все к той же Тисе, через которую за полстраны отсюда неделю назад въезжали в Венгрию. Лишившись смысла государственной границы, река если и взволновала, то только как приток полноводного, еще предстоящего им Дуная. Повернувшись к реке спиной, группа свернула бумажные флажки обеих стран, а Геннадий Иваныч сомкнул свой инструмент и взвалил за спину.
Обратно шли по тротуару.
Ветер на мостовой подхватывал облатки из-под чуингама, перекатывал по мостовой бумажные цветы, перемещал окурки и завязанные нитками разноцветные резиновые пупки так и не родившегося праздника.
За время отсутствия у колоннады отеля припарковался «Мерседес-бенц».
Сквозь серость дня между прозрачных его глаз засверкала хромом рыцарская решетка радиатора. С парой припаянных подков она была увенчана знаменитым символом — тремя мечеобразными лучами, распирающими ребристый полый круг.
— Правительственный, что ли? — спросил Шибаев.
— Частник, — ответил Хаустов.
Мужская часть группы обступила, а затем и облепила черный лимузин, как в разбитом зеркале, фрагментарно отражаясь лакированными поверхностями и металлическими деталями. Стекла были затененными.
— Вот это я понимаю! — сказал Шибаев. — У Леонида Ильича такой же. Ильич, он это дело уважает… Хорош, хорош. У мэра белокаменной есть тоже, но тот поменьше будет да и цветом подгулял.
— Ну, Брежневу, допустим, подарили, — сказал Хаустов. — А этот где достал?