Феофано вцепилась в ее руку. Удерживая. Пригибая книзу. Она стонала от напряжения.

Тонкий голосок вторил ей: детеныш отчаянно стремился появиться в мир без малейшего промедления.

Аспасия крепко схватила его, мокрого и извивающегося. И он оказался у нее в руках.

— Ну? Кто это?

Аспасия едва узнала голос, такой он был хриплый, еле вернувшийся с той стороны агонии. Она подняла извивающееся тельце, такое крошечное и стоившее так дорого.

Она засмеялась.

Исмаил тоже сверкнул белыми зубами на темном лице.

Феофано вмешалась, задыхаясь, начиная сердиться.

— Еще дочка? О Боже, еще одна благословенная дочка! Еще одна проклятая…

— Ваше величество, — сказала Аспасия, подавая ребенка ей в руки. — Бог послал вам огромное сокровище. Это сын.

Его назвали Оттоном. Может быть, это и было несколько чересчур, но у этого имени была славная история. Его отец был вне себя от радости. Королевство — в один прекрасный день это будет его королевство, если так пожелает Бог, — от края до края гремело приветственными криками. Рождение дочерей отмечалось торжественной мессой. Рождение сына было достойно всеобщего праздника.

Феофано была искренне счастлива и довольна. Благодарение Богу, ее долг был исполнен. Сын, рожденный в безумную, грозовую ночь, был крепким, хотя и небольшим. Тщедушным, как сказала его старшая сестра. София была вовсе не рада брату, который отнимал ее последние надежды на трон.

С ней надо было что-то делать. Феофано заговорила об этом после крестин Оттона, когда волна празднеств наконец начала спадать. Для безопасности его первый раз окрестили сразу же, еще в лесу Кетил, дождевой водой, среди радостно ухмыляющихся стражников. Он получил имя и официальное крещение в источнике Майнца, когда в соборе и в городе собралась чуть ли не вся Германия.

Теперь он должен был расти королем.

— А его сестра, — сказала Феофано, — будет учиться мириться с этим.

— Смириться всегда нелегко, — заметила Аспасия.

Феофано подняла бровь.

Аспасия взяла на руки маленького Оттона, который, насытившись молоком кормилицы, тут же заснул у нее на коленях. Кормилица говорила, что он любит Аспасию. Как только она брала его, он сразу переставал плакать, хотя, может быть, это было просто совпадением.

Она пригладила пушок на его голове. Он родился черненьким, но те волосы почти все уже выпали, и он был теперь лысым. Когда он подрастет, волосы у него станут светлые или рыжие. Она подумала, что глаза у него должны быть темные. Сейчас они были голубые, ясные и любопытные. Он вообще был очень живой, даже когда спал.

— Ты его обожаешь, — сказала Феофано.

Аспасия взглянула на нее.

— Я обожаю всех твоих детей.

— Этого особенно.

— Он мальчик.

— Он лучше?

— Конечно, нет, — ответила Аспасия так же резко, как это сделала бы София, будь она здесь.

— И все же, — продолжала Феофано, — ты никогда не держала других так, как держишь его.

— Никто из них не был Оттоном. — Аспасия покачала его. Она заметила, что улыбается. Она часто теперь улыбалась. Как блаженная.

— Он должен был бы быть твоим, — сказала Феофано.

— Тогда он не был бы принцем Германии. — Аспасия покачала головой. — Нет. Он принадлежит тебе. Я буду рада иногда заниматься им, если это доставит тебе удовольствие.

— Может быть, ты сделаешь больше?

Аспасия замерла.

— Что ты имеешь в виду?

— Воспитай его для меня. Научи его всему, что он должен знать.

Она говорила искренне. Или же она была гораздо более искусной лгуньей, чем могла подумать Аспасия. Аспасия встретилась с ней взглядом.

— Гожусь ли я для этого?

— Никто другой не сделает этого лучше.

Это не ответ.

— Это вопрос, — сказала Аспасия, — о грехе и раскаянии. Или об отсутствии раскаяния.

Феофано медленно вздохнула.

— Исмаил — твоя часть. — Ей было нелегко сказать это, и это ее вовсе не радовало, но это была истина, которую приходилось признать. — Твой грех — он только твой грех. Если бы он был, если бы он мог стать христианином…

— Но он не христианин.

— Нет. — Феофано сжала руки на коленях. Она медленно разгибала палец за пальцем. — Может быть, когда-нибудь… — Аспасия промолчала, не соглашаясь и не возражая.

Феофано взглянула ей в лицо.

— Учи моего сына, — сказала она.

Это был самый дорогой подарок, какой только бывает; и это было страшно. Аспасия посмотрела на младенца, спящего у нее на коленях. Его мать во младенчестве была почти такой же.

И почему только императрицы доверяли ей своих детей?