– Я тебе сейчас уши отрублю, - ласково сказал Иванов, а Иван Иванович обомлел от восторга.
– Выходи, соседушка!

Федька с перепугу громко икнул, схватился за майку, которая растягивалась будто резиновая: - Че… чего… фулиганишь!

Во дворе в черной проруби неба, между крышами домов лениво кружились светлячки звезд.

Он, играючись, порубил возле песочницы доски, сложил щепки избушкой. Зажег спичку. То, что полчаса назад было тахтой, вспыхнуло охотно и жарко. Огонь встал вровень с лицом.

И тут он понял, что пришла пора прощаться.

“Тебе не больно расставаться?
– спросил его Иван Иванович.
– Я понимаю, ты увлекся образом, вжился в него. Но ведь это смерть личности”.

Иванов махнул рукой, улыбнулся: “Брось, старик, не пугай сам себя. Это возвращение твое… Рождение!” “Тогда прощай. Береги это тело. Оно еще ничего, но частенько болеет ангинами. Запомни”.

“Прощай. Я запомню…” Он увидел, как в плящущем свете костра от него отделилась серая тень Ивана Ивановича. Еще более пугливая, чем ее бывший хозяин, нелепая и жалкая на этом празднике огня и преображения. Тень потопталась на снегу и, сутуля плечи, шагнула в костер. Словно и не было! Только пламя вдруг зашипело и припало на миг к земле, будто на белые угли плеснули воды.

Чума, который с опаской подглядывал из окна за действиями соседа, окончательно утвердился в своем мнении - чокнулся Корнев, не иначе!
– и отправился в смежную комнату досыпать. Ну кто в здравом уме станет жечь иосреди двора почти новую тахту? Да еще ночью.

Прежняя память, как и внешность, осталась. Она-то и подсказала Юрию Иванову, что Гоголев назначил на девять репетицию - разрабатывать мизансцены.

Он аккуратно сложил в портфель милицейскую форму, положил сверху кобуру и махровое полотенце. Затем выпил кофе - сказывалась бессонная ночь, - поискал брошюру с пьесой, однако не нашел и, махнув рукой на поиски, вышел из дому.

К утру опять подморозило.

Насвистывая одну из мелодий Френсиса Лэя, Иванов спустился к Днепру. Из огромной проруби, где обычно купались городские “моржи”, шел пар.

“На первый раз не буду злоупотреблять”, - подумал Иванов, быстренько раздеваясь.

Сердце, все еще, наверное, принадлежащее Ивану Ивановичу, слабо екнуло, когда он осторожно ступил в ледяную воду, чтоб не намочить голову. Проплыл туда-сюда, отфыркиваясь и всхрапывая от удовольствия. Потом пробежался, до красноты растер себя мохнатым полотенцем. Так же, как и раздевался, быстро оделся.

Часы показывали четверть десятого.

Иванов, отбивая такт рукой, пружинящим шагом поднялся по улице Серова и свернул к театру. Он обживал себя, будто жильцы новый дом. Дом ему нравился.

Гардеробщик, вечно сонный Борис Сидорович, который никогда не замечал Корнева, перед Ивановым встал и пальто его принял с полупоклоном. Случившееся явно обескуражило старика.

Юрий Иванов тем временем пересек фойе, прошел два коридора и “предбанник” и вступил на сцену. Там уже свирепствовал главреж.

– Не хватало!
– окрысился Гоголев.
– Еще вы будете опаздывать!

Иванов бросил взгляд. Глаза его удивились. Раньше они видели всегда что-нибудь одно: кусочек, огрызок окружающего мира. Теперь он увидел все разом: скучающую Веру Сергеевну, то бишь Елену Фролову, похмельного Аристарха - он подарил ему всепрощающую улыбку, Кузьмича, их единственного народного, который вяло жевал бутерброд. В стороне скучали остальные “энергичные люди”. В отличие от Аристарха люди опохмелиться не успели: на лице Простого человека крупными мазками была написана нечеловеческая тоска.

Где-то рванул сквозняк. По сцене прошел ветер.

– Полно вам, - сказал Иванов главрежу, - не суетитесь.

Кончиками пальцев он легонько подталкивал Гоголева за кулисы. Тот безропотно повиновался.

Сонечка, то бишь Аня Величко, увидев его на сцене, внезапно смертельно побледнела.

– Что с тобой, Ваня?
– тихо спросила она.
– Ты заболел? Ты на себя непохож.

– Потом!
– оборвал он ее.
– Потом, любимая. У нас впереди целая жизнь. Еще успеем наговориться.

Он властно поднял руку, призывая к тишине, и обратился к артистам:

– Сегодня буду играть я, ребята. Для начала я расскажу вам немного о себе. Будем знакомы. Меня зовут Юрием. Юрий Иванов.

Опять ударил ветер.

Закатное солнце, которое висело на старом заднике еще с прошлого сезона, вдруг оторвалось от грязной марли, заблистало, распускаясь огненным цветком, и взошло над сценой. А на бутафорском дереве вопреки здравому смыслу запели бутафорские птицы.