Постановка темы «поэтическое в прозе» лишь a priori может показаться парадоксом. Она имеет свою традицию в филологии. А проза серебряного века дает для ее постановки богатый материал. В первой части выпукло обозначилась важная роль в художественном синтезе творческой стилизации. Но если писателям серебряного века удавалось, например, стилизовать литературу «под музыку», то стилизовать прозу «под поэзию» явно несравненно проще – это явления одного искусства: словесного.

В одном из своих литературно-художественных произведений («Подмастерье») М. Волошин пишет о внутрилитературном синтезе:

Нет грани меж прозой и стихом:

Иначе говоря, благодаря особенностям связи мыслей, «подаче» их читателю, то есть передаче содержания (эти способы кратко охарактеризованы: «...Слова притерты, пригнаны и сплавлены»), даже тацитовские «Анналы», по Волошину, можно считать поэзией. Даже «медный текст закона», выписанный определенным образом, может под рукой автора с художественным даром получить поэтические качества. Пусть это Волошинское преувеличение, но для «возжаждавшего синтеза» серебряного века такие идеи характерны.

Обратим внимание, что Волошин не упоминает ни рифмы, ни звукописи, ни стихотворного размера – упирая лишь на особые способы выражения мыслей, особое словосоединение. Потому ясно, что «стих» говорится им в смысле «поэзия» (а не «стихотворная конструкция»). Интересно и то, что цитируемое его произведение написано верлибром, то есть в нем самом от стиха как конструкции не осталось практически ничего, кроме записи «в столбик» – что не мешает «Подмастерью» быть произведением поэтическим. Кроме «притертости» и «сплавленности» речевых средств, как необходимого условия зарождения поэзии, поэтической связи мыслей, М. Волошин называет в «Подмастерье» несколькими строками выше и другие:

Это все тоже не формально-конструктивные, а семантические условия – то есть сказанное относится не к стихам как таковым, а к поэзии. Стихотворная форма как таковая (размер, рифмовка и пр.) среди этих непременных условий Волошиным даже не упомянута.

Нельзя не заметить, что по сей день ощутима диспропорция во внимании исследователей литературы серебряного века к формальным контактам по линии «стиховая конструкция – прозаическая форма» и к семантическому синтезу по линии «поэзия – проза». Конечно, наблюдения над формой отличаются удобной для исследователя наглядностью, они легко могут быть сопровождены различными подсчетами, легко поддаются схематизации. Но они касаются лишь одной из сторон двуединой проблемы. Их абсолютизация неизбежно влечет за собой искаженные выводы об общей картине изучаемого. Например, в одной из недавних работ обсуждаемая проблема взаимодействия между обоими «крылами» литературы сведена именно к внешней форме и рассматривается в рамках тем «Элементы стиха в структуре прозы» и «Прозаизация стиха» [294] . Даже «симфонии» А. Белого, на присутствие в которых музыкального начала указывает само данное автором их жанровое наименование, трактуются как «проза поэта» и проза с «элементами стиха». О синтезе искусств и не упоминается (что по меньшей мере странно). Между тем художественный синтез никак не сводим к «монтажу стиха и прозы» и «различным вариантам» этого «монтажа».

Все сказанное заставляет сосредоточиться именно на второй из двух сторон явления. Художественно-литературное произведение может быть поэтическим и без каких-либо вкраплений стихотворных размеров, «элементов стиха». Поэзия – явление функциональное: ее вызывает к жизни безысходная необходимость по тем или иным творческим причинам высказаться сжато, то есть кратко, компактно; эта внешняя краткость должна сопровождаться колоссальной внутренней смысловой концентрацией, «сплавленностью» и «притертостью» всех семантических составляющих текста. Излишне говорить, что волошинское перечисление, от которого мы здесь отталкиваемся, никак не исчерпывает всех обертонов понятия «поэзия». Но зато оно указывает на те из них, которые имеют отношение к проблеме художественного синтеза прозы и поэзии (а не стиха).

Творчество Б. Зайцева – «поэта в прозе», поэта без стихов – весьма показательный пример такого синтеза. Так, его «Хлеб, люди и земля» внешне выглядит как короткий рассказ наподобие коротких рассказов Чехова. Чтение убеждает, что все три компонента заглавия имеют характер символов: «Люди бредут в разные стороны, бороздя лицо праматери, думая грязные думы; и потом, взворачивая сохами ее пласты для светлых яровых хлебов, они так же серьезны и важны, точно тысячеверстные просторы передают им свою силу». Уже эта недлинная зайцевская фраза проявляет то, насколько органично сплавлены в произведении те три (казалось бы, очень далекие друг от друга) темы, которые обозначены в заглавии. Оказывается, маленькое произведение сумело каким-то образом вобрать в себя, освоить, свести в органическое единство огромные и внешне разнородные смысловые массивы.

Сочетание внешней краткости с внутренней смысловой концентрацией дается уже в первой фразе произведения: «Среди полей станция: красный дом из кирпича, рядом водокачка». То же и в следующем предложении: «Мимо станции железный путь; разъезды, фонари, склады, вагоны». И дальше до конца – та же предельная компактность в сочетании с предельной смысловой насыщенностью. Образы вплавляются друг в друга, «притискиваются» друг к другу и по принципу сходства, и по принципу противоположности даже внутри фразы: «грязные думы» людские и «светлые хлеба», которые родит этим людям мать-земля, ноги людей, которые «бороздят лицо праматери» и их сохи, которые «взворачивают пласты» земли для хлебов. Такие ассоциативные связи между образами внутри фразы, между фразами внутри целостного фрагмента вроде абзаца, между различными фрагментами произведения в целом образуют в «рассказе» Зайцева незримое, но исключительно сложное смысловое переплетение.

Обилие бытовых деталей как бы напоминает о прозе писателей-«знаньевцев». Однако сходство чисто внешнее. Вместо острой злободневности – «вневременная» философская универсальность содержания. Не просто конкретная станция, страна, эпоха перед нами – перед нами человеческий «космос» вообще, подаваемый через символически обобщаемые предметные, вещные образы человеческого быта. Железная дорога – «железный путь» рода человеческого, по которому движется и хлеб насущный, и сам людской муравейник в своих многообразных бренных заботах, а происходит это движение по лику все той же «праматери». Война – одна из самых страшных (и тоже «вневременных», универсальных) сторон этого вселенского бытия, все, связанное с войной, само по себе составляет тему необозримых масштабов. Но о том, о чем, например, Л. Андрееву понадобилось рассказать в рамках такого отдельного произведения, как повесть «Красный смех», Б. Зайцев умеет высказать главное, словно бы и не сказав «почти ничего»: